ВОЗВРАЩЕНИЕ
Утром, в йом шеши (пятница) Беглый вышел из автобуса у Тахана Мерказит (Центральная Автобусная Станция) и, немного пройдя вверх по Яффо, нашёл человека, которого по-русски зовут Из-Освенцима, потому что он очень тощий. Из-Освенцима всегда по утрам, часов до одиннадцати собирает на бутылку дешёвой водки, а потом исчезает. Когда-то он был юристом и даже входил в следственную бригаду по делу Соколова, директора Елисеевского Гастронома, которого расстреляли в Москве, в начале восьмидесятых. Впрочем, этому никто не верит — то есть тому, что Из-Освенцима это дело в действительности вёл. В Израиле он спился. Ничего удивительного.

— Из-Освенцима, здорово! Как дела?

— Дай десять шекелей.

— Дам пятнадцать, только купи себе чего-нибудь закусить.

— Соришь деньгами? Неужели клад нашёл?

— Работу заново ищу — работа это клад — так нет смысла теперь и гроши экономить. Ты слышал о Франклине?

— Я кандидат юридических наук. Не волнуйся, знаю. Только это не про меня.

— В Гиват Шауль (на кладбище) ты кандидат. Ладно.

— А что случилось? Ты ж инвалидность получил.

— Там сукины дети сидят — в Битуах Леуми (Соц. Служба).

Из-Освенцима посчитал монеты в трясущейся ладони:

— Э! Да так у меня на два пузыря хватает, а на шуке где-то смою с прилавка закусить. Ещё я стану закуску покупать. С ума ещё не сошёл. Выпьешь со мной?

— Не стану с тобой пить. Слушай. Я потерял номер телефона Нахума. Знаешь Нахума, бухарца?

— Конечно. А зачем мне номер его телефона? Я никому никогда не звоню.

— Когда ты увидишь его?

— Сегодня пятница. Он приедет на шук покупать инструмент.

— Скажи ему — пусть мне позвонит. Вот номер мой — не потеряй.

— Спасибо, Беглый. Ты хороший парень.

— Ладно. Возьмись за ум. Что толку подыхать раньше времени?

— Кому ты это говоришь? У тебя есть предложения, кроме премудростей Франклина?

— Сказал я тебе. Возьмись за ум — а то подохнешь раньше времени.

— Все подохнем.

Из-Освенцима поднял глаза и глянул Беглому в лицо. В глазах у него клубился непроглядный мутный туман, и в там — в недоступной живому человеку проклятой бездне вечно звучали слова «Никогда» и «Навсегда». Не все, но большинство беглых ничего на свете не боятся, кроме этих ужасных слов. И Беглый передёрнул плечами, ему стало зябко.

В моцей шабат (исход субботы) Нахум позвонил.

— Здорово! Видел я этого чернушника. Не зря его зовут Из-Освенцима. Ну, что? Умыли тебя?

-Здорово, Нахум! Работа есть, братуха?

— Ты меня знаешь. У меня всё есть. Приходи. Давно тебя не видел. Соскучился по тебе Беглый. И я хоть пойму, чего ты хочешь.

В йом ришон (воскресенье) Беглый приехал на перекрёсток Бар Илан. Проезжал он этот перекрёсток и улицу постоянно, но уже давно не сходил там — работал в другом месте. Царство чёрных шляп и сюртуков, будто в XIX веке оказался. Здесь многие узнавали его, и ему были рады.

— Как дела? Как здоровье? — улыбки.

Глупую ярость против религиозных Беглый никогда не разделял, никогда, даже в мыслях, не называл их «чёрными мухами», и здесь у него было полно друзей. Здесь его любили. И, как ни странно, понимали. Он не верит в Бога. Так что ж с того?

Во дворе иешивы незнакомая молодая марокканка развешивала сушиться половые тряпки. Тонкая, статная, красивая лицом — тёмный пушок над приподнятой верхней алой губой, изящно изогнутые тонкие чёрные брови. Ну, это у Нахума такое пристрастие — любит марокканок. Кого-то она Беглому напомнила.

— Шалом. Где Нахум?

— Ты Беглый? Он ждёт тебя. На кухню иди, — сердито блеснув белоснежными зубами, со строгим взглядом карих глаз и взмахом мохнатых ресниц проговорила она.

Где-то он уже видел её. Беглый сбежал по грязной лестнице вниз и прошёл на кухню.

Рабочие убирали с обеденных столов и с грохотом возили к мойке телеги с грязной посудой.

— О-о-о! Какие люди у нас на блюде!

Они обнялись.

— Дорогой мой! Всегда тебе рад.

Два гранёных стограммовых стаканчика — большая редкость здесь, и для Нахума — память о незабвенном Намангане. Бутылка «Абсолюта». И блюдо плова.

— Извини — плов, конечно, не совсем настоящий. Но местным нравится. Давай, брат! — он разлил водку.

— Давай!

Они выпили. Закурили.

— Не боишься водку пить, курить? Болтают, что ты инвалидом стал.

— А! Всегда ведь чем-нибудь рискуешь. Видел я эту бабу твою — ну, ты молодцом. А Тигры своей не боишься?

Внезапно с тяжко изменившимся лицом Нахум схватил сильными руками Беглого за плечи:

— Беглый, родной! Она умерла. Уж полтора года как…. Всё говорили: почки, почки. И…. Умерла. Добрая, верная была жена мне. Сорок лет промучились. В Намангане отбивал я с братом племянницу от узбеков, отстрелялись от гадов этих, и она всё с нами рядом была. И умирать буду, вспомню: «Нахум, спокойней!», — так мне говорила. Смелая была. Брата застрелили там — я рассказывал тебе. Жизнь-то проклятая. Как состарилась она, стал я здесь таскаться по девкам — кто не грешен!

Беглый разлил водку. И молча выпили:

— Светлая память!

Какое-то время они молчали. Потом Нахум улыбнулся:

— А эта, что во дворе — Мирьям. Ну…. Жена — не жена, а почитай, что жена.

И Беглый улыбнулся, вспомнив тургеневскую Машу, возлюбленную помещика Чертопханова: «Улыбаясь, она слегка морщила нос и приподнимала верхнюю губу, что придавало ее лицу не то кошачье, не то львиное выражение». Точно она самая.

— Так ты работу ищешь? Пойдёшь на восемь часов? Я тогда кого-то отсюда выгоню.

— Постой. Я пять месяцев ничего не делаю. Нужно немного привыкнуть заново.

— Добро. Подожди с неделю. Я тебе освобожу, примерно, на две пятьсот два места. Только посуда. Здесь неподалёку — две кухни.  Моешь ты быстро, так выйдет не больше трёх часов.

— Чтоб я только, упаси Бог, кого не подсидел, Нахум. Я так не люблю.

— Брось. Мне работник нужен. От ихнего нытья — скулы мне воротит. А за это, когда на Пурим домашних уборок будет много, со мной напару станешь каторжанить? Денег грозятся платить — море.

— Не сомневайся.

— Ещё по одной.

— Да я к жене сейчас еду.

— Ладно. Как она?

— Каха-каха (кое-как).

— Я рад, что ты вернулся, и в себе. Мы не ж тонем, не горим, а?

А запрягай-ка, дядька лошадь —
Рыжую, косматую!
А я поеду на деревню —
Кацапочку посватаю!

А мы коней не воровали —
По недогляду их свели.
А мы девчат не обижали —
Они к нам сами бегали!

Когда Беглый вышел на улицу, дул сильный холодный ветер, и над Вечным Городом неслись рваные клочья серых туч. Глаза что-то слезились. И гасла зажигалка. Вот, как без спичек на ветру прикурить?

Кто-то, проходя мимо, сказал:

— Мир тебе, Беглый! Всё в порядке? Что плачешь?

— Мир! Как твои дела? Что ты? Беглые не плачут никогда. Это ветер просто. Холодный ветер. Ветер!