В защиту демократической доктрины.

Либерализм и мирное сосуществование — коварная подмена
Я надеюсь, ни у кого не возникнет впечатления, будто недоучившийся, попросту малограмотный бродяга, Беглый специально для профессуры крупнейших Университетов мира, для избранных наиболее просвещённых деятелей современности намерен поместить здесь что-то из школьного курса гуманитарных дисциплин, в частности из Истории и Философии — не пугайтесь, не думайте, ради Бога, что я, наконец-то, окончательно сошёл с ума. Давайте лучше считать так: Я увидел что-то, сильно меня поразившее, и закричал. Это мой выкрик. Моё восклицание от недоумения, негодования и той сердечной боли, которые эти чувства вызывают.

Я попытаюсь характеризовать некое загадочное явление, которое в течение последних десятилетий, несомненно, трагически влияет на всё общемировое развитие — во всяком случае, угроза такого влияния очевидна. Речь идёт о неожиданной и для меня неприемлемой подмене либеральной идеологии — нелепой, абсурдной, абсолютно неосуществимой идеей мирного сосуществования свободы и тирании.

И я попробую что-то сказать о тех, кто эту подмену производит. И попытаюсь объяснить, по какой таинственной причине эта подмена совершается сознательно не кем либо, а именно теми, кто казалось бы должен подобному бесстыдному передёргиванию противостоять.

Прежде всего, по давней культурной традиции, ещё со времён российской дворянской интеллигенции, естественное чувство сопереживания неимущим и бесправным и стремление эффективно им помочь принято подменять бесплодным чувством вины. Мальчик, выросший в семье, весьма по своим временам богатой — с малых лет приучался к этому чувству по отношению к беднякам, но вовсе не приучался думать о том, как можно положение этих людей изменить, потому что в большинстве случаев их положение изменить невозможно, не используя насилия над ними. И в этом, с моей точки зрения — корень зла.

Когда мне исполнилось, кажется, годика четыре, произошёл случай, который, возможно, во многом определил всю мою дальнейшую жизнь. В послевоенные годы мой отец фактически являлся на Южном Сахалине неофициальным представителем тогдашнего Минрыбпрома. И он, не знаю зачем, взял меня с собою в город Холмск, где на борту научно-исследовательского судна «Жемчуг», стоявшего там на рейде, должно было проходить расширенное совещание Дальневосточного Рыбного Главка. Мероприятие парадное. Белоснежный пароход накануне вышел из дока с иголочки, и нёс личный вымпел Флагмана Дальневосточной Экспедиции, то есть, собственно, моего покойного папы, который принимал у себя начальство из Москвы, Владивостока и Южно-Сахалинска. Совещание проходило за столом каюткампании, ломившемся от деликатесов и дорогих напитков.

Пока начальство совещалось, какой-то здорово перепуганный человек, в промасленной робе водил меня по пароходу. Мне было очень интересно, особенно в ходовой рубке, где я крутил настоящий штурвал, деревянный, отполированный мозолистыми матросскими руками до блеска. Неспокойное зимнее море, покрытое белыми барашками, было грозно и прекрасно. Но мне не нравилось, что мой сопровождающий меня почему-то боится. И настроение совсем упало, когда он злобно сказал кому-то у меня за спиной:- Сказали, Пробатовский сынок. Таскайся с ним по пароходу, не жрамши, такую мать…. Его-то покормили, а мне хоть бы какая сука кусок хлеба кинула.

— Что за рейс? Совсем, гады, умотали людей. Когда ошвартуемся, не говорили?

— Не раньше, как к завтрему. Хотят, понимаешь, совещаться, вроде будто в море они. Это хорошо ещё — погода не даёт, а то понесло бы кататься до самого Манерона. И ужин выдадут сухим пайком. Семёныч, сказал, не успевает, и руки отваливаются уже — что ж, ведь камбуз-то не ресторанный. Второй ящик коньяку им потащил. Жрут в три горла.

Затем, вероятно, на совещании был объявлен перерыв, и отец повёл гостей на верхний мостик, любоваться штормовым морем. Эти люди, шумные, самоуверенные, все были уютно одеты в тёплые полушубки и меховые бахилы. Они разогрелись коньяком и горячей закуской, разрумянились и были очень весело настроены. Всё время чему-то смеялись. На мостике я подошёл к ограждению и глянул вниз, где был полубак, рабочая палуба. Там что-то делали страшные, насквозь вымокшие, в рваных телогрейках, угрюмые работяги. С каждой волной их окатывало ледяной водой. Тут же, широко расставив на летающей палубе цепкие морские ноги, человек в клеёнчатом плаще с капюшоном непрерывно выкрикивал матерные ругательства. Насколько я понимаю сейчас, это был мастер добычи или боцман. Наконец он поднял голову и крикнул на мостик:

— Ну, не шевелятся, задубели совсем. Надо бы по сто грамм спирта.

— Откуда взять? Скажи коку, я велел готовить чай, а зайдём в порт, будет спирт, — ответили ему с мостика.

— Но им можно было бы выдать коньяку, — неуверенно сказал кто-то рядом со мной.

— На всё быдло не напасёшься ведь коньяку, — проговорил тот же сорванный, хриплый голос.

Тогда я заплакал. Мой отец, думая, что я испугался волны, сердито рявкнул на меня. Но человек с хриплым голосом, это был капитан, положил мне на голову тяжёлую руку и неожиданно вопреки тому, что сказал до того, проговорил:

— Пожалел матросиков, пацан… Дай Бог тебе за это!

С тех пор я всегда старался уйти от социальной среды, которую с рождения определила мне судьба. Не только сам не хочу стоять на верхнем мостике, но всю жизнь стараюсь держаться подальше от людей, которые там стоят — я им не верю.То, о чём вы сейчас прочли, есть причина многих моих личных жизненных неудач. Беднякам же я — полжизни работая на палубе, а не стоя на верхнем мостике, как рассчитывали когда-то мои покойные родители, ничем не помог, только ещё одним бедным матросом стало больше в Океане — вот и всё.

В наше премудрое время богатый народ, по убеждению своих интеллектуалов, должен испытывать чувство вины перед народами — бедными. А ведь, если минуту подумать — так это ж явная нелепость. В любом случае, богатый народ не поможет бедному народу, если просто уступит дикарям своё богатство, которым они не в состоянии воспользоваться, просто ещё одним бедным народом на Земле станет больше — вот и всё.

И вот, я не нахожу иной причины тому, что упомянутая мною подмена совершается интеллектуалами развитых во всех отношениях стран, кроме этого комплекса вымышленной, в действительности не существующей вины. Комплекс вины не поможет бедным, но вполне может подорвать благосостояние тех, кто уже освободился от бедности.

Принято считать, что за редким исключением мировая интеллектуальная элита — те кто, собственно, осуществляет мыслительную деятельность человечества в ту эпоху, которая выпала на долю каждого из нас — левые. Разумеется, этот термин употребляется в современном понимании, а не так, как это понималось 21 сентября 1792 года, когда в Париже, в зале Законодательного Собрания впервые собрался на заседание Национальный Конвент, объявивший монархию низложенной и провозгласивший Францию республикой. Собравшиеся совершенно случайно расположились так, что слева сидели монтаньяры — сторонники наиболее радикальных преобразований и, прежде всего, установления взамен авторитарного тиранического правления — демократического либерального режима. Законодатели, собравшиеся там, исходили из той очевидности, что тирания и свобода абсолютно несовместимы — они по своей естественной природе стремятся к взамоуничтожению.
И вот, мы живём в эпоху, когда именно наследники тех, былых левых совершают эту подмену — подмену либеральной идеологии идеей мирного сосуществования свободы и тирании. Они делают вид, будто это не только возможно, но и справедливо и разумно. А поскольку они весьма убедительны, когда обращаются к массе вполне невежественных обывателей с враждебными и угрожающими благосостоянию и, часто, самой жизни миллионов простых людей лозунгами — именно по этой причине — слово «либерал» всё чаще употребляется в качестве ругательства. Ведь эти явные обманщики сами себя называют либералами, утверждают, что они отстаивают либерализм. А я наберусь наглости заявить, что они или всё перепутали — быть может, по рассеянности, свойственной многим кабинетным учёным? — или просто лгут. Одно из двух. Допустить же, будто они просто не знают, что такое либерализм, я не могу — наглости у меня в этом случае не хватит. Но в чём причина такой неожиданной позиции интеллектуальной элиты в нашем не лучшем из миров и в нашей не самой благополучной из исторических эпох? Я попытаюсь найти ответ — во всяком случае, у меня есть догадка.

Либеральная идеология с момента, когда в XVIII веке её достаточно внятно сформулировали просветители, постоянно была в состоянии вполне естественной агрессии по отношению к комплексу тиранических установлений — первобытному, ветхому, в мыслительном отношении пёстрому, лоскутному, с нравственной точки зрения очень неясно определённому, разноречивому, обскурантистскому, тоталитарному, поистине доисторическому комплексу не идей, а скорее отживших предрассудков. Демократическая доктрина — это система взглядов, наступательная по самой своей природе. Общество, построенное на демократических, либеральных принципах не может существовать в обороне, потому что, обороняясь, оно неминуемо начинает отступать во всех отношениях — идеологическом, в первую очередь, а затем и в экономическом, политическом и военном.

26 августа 1789 году в Париже представители революционного народа, образовавшие Национальное Учредительное Собрание, в Декларации прав человека и гражданина впервые в Мировой Истории провозгласили равенство, свободу, безопасность и сопротивление угнетению — неотъемлемыми правами человека. Именно тогда Б. Франклин произнёс бессмертные слова: «ça ira! — Дело пойдёт!» Эти два слова в 1790 году стали рефреном песни, которая до появления Марсельезы была неофициальным гимном революционной Франции: «Кто в бой пойдёт без страха, тот будет побеждать!».

24 июня 1793 года Революционный Конвент  принял новую Декларацию прав, которая была утверждена в качестве Конституции страны. В этом документе неотъемлемые права человека уточнялись так: равенство, свобода, безопасность, собственность, платежи по государственным займам, свободное отправление религиозных обрядов, всеобщее образование, государственное обеспечение, неограниченная свобода печати, право петиций и право объединения в народные общества. Именно эти неотъемлемые права человека с тех пор, в конечном счёте, являются содержанием либеральной идеологии.

Всё же остальное, написанное и сказанное о либерализме — в особенности в последние несколько десятилетий — не что иное, как злонамеренный и спекулятивный вымысел.

На протяжение всего XIX и в первой половине XX столетий повсюду, где перечисленные права в качестве законодательных принципов были утверждены, благосостояние и культурный уровень населения возрос в колоссальной степени — настолько, что положение в Западной Европе, США, Канаде, Австралии, некоторых других странах стало совершенно несоизмеримо с тем, что и по сию пору можно наблюдать в Восточной Европе, Африке, Латинской Америке и большей части Азии, где подобный взгляд на вещи утвердить не удалось.

Однако, эти предельно простые принципы, подведённые как фундамент под грандиозное, и до недавнего времени несокрушимое сооружение демократической доктрины, никогда не приходят мирно, но всегда — вслед за штыками наступающей армии свободных людей. Именно так это понимал Б. Франклин: «Демократия приходит в раскатах грома!». Он сказал так незадолго до смерти, прощально улыбаясь из-за простора Атлантики торжествующим и готовым жертвовать жизнями во имя свободы толпам вооружённых санкюлотов, волею которых на парижской площади Революции (ныне площадь Согласия), на месте конной скульптуры короля Людовика XV была установлена гильотина, которая по выражению Ж. П. Марата работала, как швейная машинка (незадолго до того изобретённая), беспощадно отсекая головы сторонникам тирании, в течение бесконечной вереницы столетий казавшейся неизменной. Кровь тиранов текла рекой.

И ещё совсем недавно считалось, что никогда никто с той поры не имеет морального права, не то что сказать, а даже и втайне подумать, будто эта кровь не во благо всему человечеству пролилась. Ни у кого нет и никогда не появится такого морального права — так было принято думать до недавнего времени.
Ведь едва ли не всё XX столетие протекло в бесплодных попытках опровергнуть либеральные принципы или отвергнуть их с помощью вооружённой силы. Наиболее решительными попытками такого характера были: тоталитарный переворот, совершённый в России радикальными социал-демократами (РСДРП(б) во главе с Ульяновым-Лениным в ноябре 1917 года, а затем в Германии захват власти национал-социалистами (НДСАП) во главе с А. Гитлером в январе-феврале 1933 года.
В ходе двух истребительных мировых войн Свободный мир отстоял либеральные принципы ценою десятков миллионов человеческих жизней.

В конце XX века рухнул СССР — наиболее могущественное и агрессивное из тоталитарных государств, когда либо возникавших на планете. Затем от зависимости были освобождены практически все «заморские владения» — великие колониальные державы отказались от них добровольно. Освободились и страны-сателлиты распавшегося СССР.

И был момент, когда возникла надежда на то, что народы, не принявшие или не сумевшие утвердить в своих странах либеральные принципы, постепенно станут усваивать эту благотворную, гуманную и по сей день единственно прагматическую идеологию, позволяющую освобождённому человеку продуктивно трудиться и пользоваться плодами своих трудов на основе справедливого и разумного распределения.

И вот, именно в этот момент возник абсурдный вопрос о правах тех людей и даже целых народов, которые либеральной идеологии не принимают — не хотят или не могут её принять. И этот вопрос, родившись в тишине профессорских кабинетов, оглушительным залпом прозвучал и сейчас звучит с высоты множества наиболее авторитетных академических кафедр: Каковы права человека, который отвергает демократическое законодательство, либерального взгляда на вещи не придерживается, прав, данных ему, как и всем остальным людям, не хочет. Есть ли у него, вообще, какие либо права с точки зрения либеральной идеологии?

Признаться, после всего того, что я сам же только что здесь написал, этот вопрос у меня же вызывает внутреннее содрогание. Как? Ведь таким образом сотни миллионов человек, несколько миллиардов жителей планеты оказываются вне установленной нами же правовой системы, которую мы считаем единственно возможной по отношению к человеку!

Ничего подобного! Никто не минует этой всеобъемлющей системы человеческих прав!

Я назвал вопрос этот абсурдным. Но это не просто абсурд. Это абсурд — агрессивный, коварный и смертельно опасный для человечества. Потому что единственно правдивый ответ — хотя и очевиден, но ему трудно поверить. Вот этот ответ — ответ, которому поверить трудно, но необходимо:

Каждый преступник, грабитель, насильник, мошенник, террорист, или последователь античеловеческих, антигуманных, антилиберальных взглядов или религиозных установлений — не только имеет все перечисленные неотъемлемые права человека, но, собственно, для него-то они и писаны.

И вот, тут-то и возникает коварное сомнение. Ведь — само собою разумеется — для того, чтобы воспользоваться этими правами, он должен быть разоружён, как это случилось, например, с вождями Третьего Рейха. Тогда в силу вступает презумпция невиновности — важнейший принцип демократического суда — этот человек уже не считается преступником до вынесения приговора. Никакое насилие по отношению к нему не законно и является в свою очередь преступлением. Он имеет право на справедливое рассмотрение своего дела на основе объективной, доказательной и строго основанной на установленных фактах полемики обвинения и защиты. Тщательно разыскиваются, выявляются и рассматриваются все смягчающие обстоятельства для верной формулировки приговора. Суд либерального общества не наказывает преступника, а только изолирует его так, чтобы он стал безопасен для общества — не более того. В тюремном заключении, если оно определено приговором суда, ему гарантируется достойное человека существование — питание, медицинское обслуживание, получение информации, регулярная связь с близкими ему людьми, возможность нормального гигиенического ухода за самим собой. И в тех редчайших, исключительных случаях, когда суд приговаривает преступника к смерти, все права его должны быть соблюдены до последнего мгновения — он умирает свободным человеком.

В 2001 году я по пустяковому делу полмесяца провёл в Иерусалимском Следственном Изоляторе. Каково же было моё удивление, когда я увидел те условия, в которых там содержаться обвиняемые — иногда в тягчайших преступлениях! Ни один советский или российский зэк никогда бы в это и во сне не поверил. Посетившая меня женщина-социальный работник первым делом осведомилась о том, нет ли у меня жалоб на условия содержания.

— Условия здесь, конечно, не намного комфортней, чем в средней руки подмосковном санатории — но, в общем, терпимо, — со смехом ответил я. — Очень много острой пищи.

— Хотите пожаловаться врачу? — автоматически произнесла она.

Сейчас спросят: А как же тюрьма Гуантанамо и ещё десятки подобных же тюрем по всему миру? — роковой вопрос.

А там содержаться преступники, которые разоружиться не пожелали — вот и всё. Войны, в ходе которых они были захвачены, не окончены, и до их окончания — неизбежной победой — ещё очень далеко.Террористические тоталитарные секты, которые эти войны ведут против человечества, вовсе в эти дни не обороняются, а наоборот — они атакуют. А тот, кто не разоружился — находится в условиях войны. A la guerre, comme a la guerre.
— — — —

Дольше по возможности коротко о Ближнем Востоке, где я живу и надеюсь умереть. С глубочайшей древности страна Ханаан была важнейшим регионом планеты. И сейчас это так — едва ли не в большей степени, чем это было в древности. И непрерывная атака на Государство Израиль вовсе не тем объясняется, что его отстаивают евреи — ведь наши противники здесь, арабы — такие же семиты, как и мы, а тем, что евреи на парадном фасаде дикой Азии создали европейский фрагмент, демократическое государство, как это значится в Декларации Независимости 1948 года: «….оно будет зиждиться на принципах свободы, справедливости и мира, в соответствии с предначертаниями еврейских пророков; осуществит полное гражданское и политическое равноправие всех своих граждан без различия религии, расы или пола; обеспечит свободу вероисповедания, совести, выбора языка, образования и культуры; будет охранять святые места всех религий и будет верно принципам Хартии ООН»
Несомненно, такая формулировка с самого начала вызвала бешеное неприятие со стороны тоталитарных, тиранических режимов, утверждённых в сопредельных странах. И такое положение, конечно, с одной стороны провоцирует естественное стремление этот небольшой ещё пока фрагмент, основанный на либеральной идеологии, всемерно расширять, а с другой стороны — наоборот, его ликвидировать.
— — — —

Вот, как дело-то на самом деле обстоит! А вовсе не так, как это представляется нынешним истолкователям либеральной идеологии, которые её хотят представить как нечто беззубое и беспомощное.

Волкодав прав, людоед — нет! Смеяться или плакать? Да вы не доказывайте людоеду ничего! Он вас слушать не станет: прав там он — не прав. Вы лучше докажите волкодаву, что он прав. Докажите, потому что волкодав, кажется, уже стал сомневаться в своей правоте под градом аргументов, которые ему предлагают вовсе не сторонники либерализма, а злейшие противники либерализма, волки в овечьей шкуре. Волкодав сомневается. Он растерян. Вот, посмотрите, как это происходит:
http://coillabel.livejournal.com/104143.html#comments. Парень, вооружённый до зубов явно сомневается в том, что выполняет справедливый приказ. Но он приказ этот выполняет. Он солдат. Сомневается, очень взволнован, но приказ выполняет. Уже выполнил.
Может быть, ему следовало отказаться, мотивируя свой отказ нежеланием нарушать нормы справедливости? А он откуда это знает — где справедливость? Он ведь не профессор философии.

Где же справедливость? Наивный вопрос. Вечный и наивный. Там, на этом еврейском форпосте — справедливость попрана. Так. А что, собственно, это такое — справедливость? Может быть, это понятие субъективное? Для меня, скажем, то, что вы сейчас увидели, несправедливо. А, скажем, для того, кто приказ отдавал — справедливо. Нет! Справедливость всегда объективна. Есть слова, которые ни в одном языке на планете не имеют множественного числа. Например, «правда», «родина» и «справедливость» тоже. Не может быть двух или нескольких справедливостей — это абсурд. Вот, и визуальный редактор меня сейчас исправил — подчеркнул красной линией слово «справедливостей». Это слово во множественном числе —  грамматическая ошибка.
Предположив, что самостоятельно определить понятие справедливости было бы слишком самонадеянно, я набрал это слово в Гугле — хотя все сведения, почерпнутые в Интернете, ни в грош не ставлю — и обнаружил такую путаницу со времён ещё Платона и Аристотеля, что предпочёл всё же придумать что-то попроще. Скажем так: Справедливость — это, когда совесть чиста. Нормально? Нормально-то нормально — да только чья совесть чиста? Например, в случае с форпостом Мицпе Авихай — чья совесть чиста? Во всяком случае не моя. И я думаю: Почему меня там не было? Я оказал бы сопротивление! Но кому? Армии, призванной меня здесь защищать от беспощадного и бессовестного врага и захватчика? Любой армии, которая вытесняет евреев из Иудеи и Самарии я хочу оказать сопротивление. Я считаю, что эти территории принадлежат Израилю по всем божеским, человеческим и историческим законам. И по военным законам тоже — Израиль их у врага взял с бою. Но как мне оказать сопротивление ЦАХАЛу, Армии Обороны Израиля? Я подумал и написал: «Нет! Так дело не пойдёт». Как же пойдёт дело? Или точнее: Как должно пойти дело? В Израиль, как известно, со всего белого света собрались ни в коем случае не ученики Иисуса Христа. Евреи, вообще, никогда не были склонны в подобных случаях произносить: «Господи, прости им, ибо не ведают, что творят». У евреев и религия другая, и мораль совершенно не та. И забывать об этом никому не следует, потому что это опасно.

И вот, наконец, возникает роковой вопрос, которым я этот текст намерен закончить:

Кто же добивается развязывания новой общемировой бойни? Неужто интеллектуальная элита, проповедующая со страниц СМИ гуманность по отношению к волкам и непримиримую строгость по отношению к волкодавам?