Жонглёр
Я не люблю загорать на пляже и купаться, но очень люблю смотреть в море. Внимательно оглядывая горизонт, я думаю о том, что там – за горизонтом. Это оттого, что в молодые годы я был моряком, и родился, и был воспитан в семье профессиональных моряков – моряками были и отец, и мать – поэтому хорошо знаю некий древний, как морской флот, парадокс: Моряк не имеет права выйти в открытое море, не будучи твёрдо и совершенно точно уверен в том, что именно ждёт его за горизонтом. И в то же время всегда в его сердце – постоянное ощущение коварной опасности, таящейся за вечно уходящей неведомо куда границей между морем и небом, борется с надеждой обнаружить там, за горизонтом что-то восхитительно прекрасное и чудное, однако, такое, чего он не в силах предвидеть, и моряк всегда ждёт чуда.*Однажды я приехал из Иерусалима в Тель-Авив во второй половине дня, чтобы наблюдать закат Солнца – я не раз писал об этом в ЖЖ – занятие, которое мне кажется сердечно плодотворным, и кроме того, это единственное известное мне средство от злобной олимовской депрессии – бедствия, поражающего в Израиле, многих, слишком многих – едва ли не каждого выходца с постсоветского пространства.Итак, я приехал в Тель-Авив наблюдать закат Солнца. На набережной у Старого Яффо, неподалёку от “морской” мечети, прямо напротив которой в полосе прибоя чернеют камни Андромеды, есть несколько открытых кафе, откуда, сидя за столиком с сигаретой, рюмкой коньяка и чашкой кофе, можно смотреть в море и наблюдать проходящих вдоль парапета людей. Собственно, это почти одно и то же. Не раз ведь людскую толпу сравнивали с волнующимся морем – очень похоже, если приглядеться.В тот вечер у входа в кафе расположился с нехитрым реквизитом немолодой, лет шестидесяти, человек в разноцветном трико, который жонглировал в надежде на гонорар или на подаяние – в зависимости от того, как вы на это смотрите. У его реквизита, уложенного в определённом порядке на асфальт, сидела на корточках, по-мальчишечьи широко расставив худенькие коленки, юная и очень миловидная девушка, точнее ещё почти девочка, в таком же трико, как и он. Жонглёр до того, как поседел, был сероглазым и светловолосым парнем. Он вполне мог оказаться русскоязычным ашкеназом, а девочка эта мне показалась саброй, лицо и руки её было коричневыми, и огромные продолговатые глаза под необыкновенно длинными пушистыми ресницами совсем не по-европейски диковато горели ярко-синими огнями – в Израиле я часто встречаю очень смуглых и неожиданно светлоглазых сабр. Однако, эти двое походили друг на друга. Отец и дочка. Вряд ли. Дед и внучка.Время от времени девочка молча подавала жонглёру необходимые для работы предметы.Человек этот когда-то был профессиональным цирковым артистом, жонглируя, он показывал некоторые элементы акробатики – возраст, однако, не смотря на прекрасную спортивную форму, сказывался, и на брошенный рядом коврик сыпалось не много монет. Редкие бумажки – ни разу не больше двадцати шекелей – девочка прятала в трико, куда-то на груди.Прошло так с полчаса, до захода Солнца оставалось ещё около сорока минут, и я заметил, что смотрю вовсе не в море, а на это представление. Артист устал. Несколько раз он останавливался, подходил к девочке, пил воду из пластиковой бутылки, которую она ему подавала, и что-то говорил ей. Однажды она быстро встала и взяла его маленькими руками за сильные, с набухшими венами, руки старого труженика. Но он улыбнулся, высвободив правую руку, прикоснулся к её щеке, и она снова уселась на корточки.Он встал на руки и жонглировал ногами – сразу несколькими бейсбольными битами. Но через несколько секунд промахнулся, биты рассыпались. Пробормотав простое русское ругательство, жонглёр с трудом встал. Махнул рукой и принялся стаскивать с себя трико, а это было трудно, потому что оно промокло насквозь и липло, и девочка со слезами на глазах помогала ему.Тогда я поднялся из-за столика, дал понять официантке, что отойду на минуту, оставив на столике пелефон и ноутбук, и подошёл к жонглёру. Я положил на коврик сто шекелей. Он и его ассистентка посмотрели на меня – холодный, бесстрашный взгляд мужчины и настороженный взгляд ребёнка, ожидающего неожиданной трёпки неизвестно за что, и отчаянно готового к посильному отпору.
— Что-то много даёшь, – легко узнав во мне земляка, по-русски сказал он. Потом улыбнулся. – Клад откопал?- Работа подвернулась удачная. И вот – пропиваю. А то, говорят, шальные деньги до добра не доведут. У меня тут столик в кафе. Вон мой столик. Бутылка коньяка стоит и открытый ноутбук. Видишь? Разреши мне угостить тебя и твою ассистентку. Выпьем….- Внучка, – сказал он. – Спасибо, брат. Не помешало бы мне и выпить, да нельзя. Работаю тут с утра до вечера. А форма – сам понимаешь. Мне ж не двадцать лет.- Ну, закажем ужин. Вы ж есть хотите, а когда ещё до дома.- Арбэ кесев а-йом? – спросил он девочку. – Много денег сегодня?Она, покачав чернокудрявой головой, ответила что-то совсем неутешительное.- Завтра за схерут (съём квартиры) платить, а нет и половины. Придётся опять хозяину кланяться. Грех отказаться. Эх! Жаль выпить нельзя.- Ну, от рюмки коньяку ничего не будет.- Разве для такого случая.Пока мы с ним говорили, он уже разделся до плавок.- Я сейчас в море окунусь, а потом под пресный душ – он кивнул на пляжные души неподалёку – а то, видишь, взмок, хоть отжимай.Я смотрел на него. Его тело когда-то было великолепно выстроено (именно выстроено – слово телосложение тут не к месту) – настоящий Давид. Великий царь в старости выглядел, вероятно, именно так, просто старость Давида почему-то Микеланджело не заинтересовала – совершенно напрасно, по-моему. Теперь кожа была морщиниста, мышцы стали дряблы, и я подумал, как нелегко даётся ему кусок хлеба.- Что смотришь? Я, вообще-то, был цирковым акробатом. Работал под куполом, и на трапециях, и на канате. Но сейчас это уж мне не под силу, да и негде. А жонглирование – это так. Всерьёз-то я никогда не жонглировал – здесь пришлось вспомнить кое-что. Знаешь, я ведь с Полуниным работал. Сейчас его гноят, кажется, цирковые идиоты в Ленинграде. Кого виноватить? Не нужно было в такое дурацкое место возвращаться. Он циркач. Понимаешь? Ему цирк нужен. А ленинградский цирк – старьё, хоть он там и историческая какая-то реликвия. И репертуар надо обновлять, потому что цирк живой, он развиваться должен, а не одно и то же зрителю впаривать с довоенных ещё времён. А для этого места мало, и оборудование нужно новое, которое этим бездельникам и дорого, и осваивать неохота! Вот сукины дети….Жонглёр говорил гневно, горячо и резко, и я видел, что это настоящий артист. Он совсем и в мыслях не имел, что его старый товарищ – миллионер, а он на Тель-Авивском пляже из последних сил показывает жонглирование бейсбольными битами. Полунин же о нём и вспоминать не станет в своих заботах о судьбе Большого Санкт-Петербургского Государственного Цирка Российской Федерации – нигде я не ошибся? – каждое ведь слово должно быть с заглавной буквы. В цирковых проблемах я, впрочем, ничего не понимаю.Таких людей, как этот состарившийся ленинградский пацан – наивных, бескорыстных, твёрдых и храбрых – я очень люблю и понимаю. И верю им, потому что они никогда не лгут из корысти или страха.Дедушка и внучка пошли к морю, а я вернулся за столик. Через некоторое время они подошли. Оба были одеты почти одинаково – в старые застиранные джинсы и выцветшие майки. Девочка, судя по её смущению, впервые оказалась в таком кафе – это скорее был ресторан под открытым небом – и официантка, очень серьёзная дама, которой от силы исполнилось двадцать пять лет, ощутив себя в сравнении с дедушкиной внучкой женщиною уже в немалых годах, выкладывая на столик карту меню, сказала:- Для вас, господа, коньяку пока достаточно, не так ли? А для молодой госпожи есть хорошее Оксерское, лёгкое, белое. Во Франции говорят, что это вино королей.- Ей рано ещё вино пить. К тому же, это очень дорого, – сердито сказал жонглёр на правильном, очень хорошем иврите.А мне он сказал:- Я вижу, ты на иврите кое-как, так лучше я закажу. А пока давай мы с тобой по рюмке этого бренди выпьем – он улыбнулся. Ты, брат, поддаёшься коварному обману дикого ближневосточного бизнеса. Они торгуют иллюзиями. – Такой же это коньяк, как мы с тобой китайцы. К тому же, хотя шальные деньги до добра и не доводят, но они ведь быстро кончаются. А настоящего спиртного здесь не допросишься ни за какие деньги. Это ж выдумать надо – Оксерское! Оно им и во сне не снилось. Проклятое жульё.- Ты, брат что-то очень антиизраильски настроен. Не всё так плохо.- А это потому, что я сионист. Внучку мою зовут Рахиль. Пусть сама закажет – с утра, кроме чашки кофе и сэндвича, ни крошки во рту. Я Соломон. Тебя-то как звать?- Михаэль.- Когда говорим по-русски, так и имена – по-русски. По-русски я Соломон, на иврите Шломо. По-арабски Сулейман. Так ты, выходит, Михаил по-русски, а, скажем, по-английски Майкл. Всё должно быть правильно.- Хорошо. Можно Михаил, хотя какая разница? Абсолютно всё должно быть правильно? Ты уверен?Он вздохнул:- А разве нет? Не должно быть всё правильно? Ладно. Оставим это. “Оксерское напиток королей!”. Помнишь, кто однажды спел эту песенку и кому? Официантка вряд ли знает, хотя она, кажется, студентка. Чёрт знает, чему здесь учат в Университете. Ничего себе. Хорошо управились с народным образованием эти политические импотенты – он держался уверенно, и я не мог не заметить, как свысока он смотрит вокруг себя, и на меня в том числе, будто это он меня угощал ужином, а не наоборот. Но мне, как уже было сказано, такие ребята всегда по душе.- А! Это из Квентин Дорварда, – сказал я, улыбаясь. – Но…. Политические импотенты. Ведь это слова Моше Фейглина. Ты голосуешь за него?- Точно. Людовик XI пропел это послу Карла Смелого. Но посол этот, Кревкер де Корде – кажется, вымышленный персонаж. Но я не голосую. Не знаю, за что голосовать, тем более за кого. Моше – сам политический импотент. Импотенты всегда друг друга с энтузиазмом обличают и высмеивают.Чего угодно я ждал – я всегда жду чего угодно – только не этого, потому что подобные сведения и взгляд на вещи весьма редкое явление среди моих земляков в Израиле. И я очень обрадовался:- Ты любишь Историю?- Да. Жили по-человечески.- Вряд ли Людовик XI жил по-человечески.- Ну, знаешь! Карл ведь тоже не ангел небесный. Они были свояками, кстати. И оба Валуа.- Вот видишь, что получается. И оба сукины дети.Мы засмеялись.- Точно. Пусть и не по-человечески. Так, по крайней мере, красиво жили. И в политике, и на войне, и в личной жизни, во всяком случае, не страдали импотенцией. Ну, ты разливай что ли. Пить – так пить, сказал котёнок….Мы выпили по рюмке. После некоторого препирательства по поводу стоимости ужина, Соломон заказал себе и девочке очень характерную для израильтян еду, которая не то чтобы не нравилась мне, а я не умею её есть. Мне принесли антрекот с кровью, чипсы и немного салата – всё в одной небольшой тарелке. Так по моей просьбе заказал Соломон, с улыбкой пожав плечами. Официантке он сказал, что я русский, заказываю по-русски, и пусть она мне не морочит голову. И некоторое время мои новые знакомые молча ели. Они были очень голодны.- Соломон, гляди, Солнце садится, – сказал я.- Вижу, – он улыбнулся. – Красиво. Так ты пришёл на закат полюбоваться?Несколько мгновений он смотрел на разгорающуюся багровую закатную зарю:- Красиво, конечно. Но это невесёлое зрелище. Закат.- Слушай, а что весёлое, вообще, может быть красивым? Весёлое – это для умственно отсталых. Для обывателя.- Ты это цирковому артисту говоришь, между прочим, – сказал он, с улыбкой, показывая жестом, что вовсе не обиделся. – Но если объективно, то…, скажем, Рубенс. Это что у него — похороны?- Рубенс…. Я не люблю праздников плоти, – сказал я. – Это слишком природное, а всё природное противоречит человеческому.- А закатное море? Противоречит человеческому?- Ну, об этом ты, брат, вернее всего, не знаешь ничего. Я сюда приезжаю вспоминать товарищей своих, которые сейчас в море и на вахте. И тех, кто ушёл туда и не вернулся.- Моряк.- Был моряком. Советским моряком.Соломон ударил меня по плечу:- Да ты хороший парень! Повезло нам с Рахилью моей сегодня. Такая, знаешь, пошла жизнь, что и слова не с кем сказать.- Эпоха сукиных детей.- Плохо, что под старость.И так мы сидели, время от времени выпивая по маленькой рюмке коньяку и говорили. И нам обоим стало так хорошо, будто в дальней дороге повстречался родной брат. Рахиль молча слушала наш негромкий разговор, переводя взгляд от деда к его новому другу – она, как я понял, русского языка не знала совсем.- Ну, вот я и достукался, – неожиданно сказал Соломон. – А приехал я сюда в 79 году. Я с её бабкой познакомился в Югославии – был там на гастролях. – Он протянул руку и коснулся ладонью щеки девочки. – В Белграде, в гостинице подходит ко мне такая красавица, что глазам больно – только темнокожая, она родилась в Пуэрто-Рико. С букетом цветов. И заговаривает на идише. Я не понимаю. Еврей, и не знаешь идиша? – это уж по-русски она мне сказала. Звали её Сара, и она приехала из Израиля. И, знаешь? – он печально улыбался, глядя на смуглую внучку. – Спятил я совсем. Было от чего с ума сойти. Она познакомила меня с человеком из Джойнта. Об этом почти ничего я не знаю, но думаю, что была она агентом Моссада. Ещё по одной?Мы выпили. Я молчал.- Ты извини. Ни к чему эта моя история.Я взял его за руку и сказал:- Да брось! Как это ни к чему? Это ж мы зачем-то встретились с тобой – говорят, ничто не случайно.- Да, так говорят. Тогда дослушай. Это недолго. И так вот — месяца не прошло, как я оказался в Израиле. Невозвращенец. Мы прожили с Сарой полтора года. Хорошо было. Родился у нас сынишка. Но замуж она не могла выйти. Так и сказала мне, что по службе ей не разрешат. Виделись редко. Были командировки у неё. За ребёнком ухаживала одна старая марокканка – давно уж она умерла. А я работал на стройке как подсобный – эквилибрист под куполом, что я умею? Однажды вызывают в миштару (полицию). А там кто-то в штатском мне говорит, что Сара не вернётся, и он передал мне рубиновое сердечко на золотой цепочке – ещё в Белграде я ей подарил.- Убили?- Догадаться нетрудно. Только парень этот не мог сказать мне, даже где её убили. Но он сказал, что она служила Стране. Он выписал мне чек на пятьдесят тысяч долларов. Не хотел я брать. Но он сказал: “Послушай, друг, я служил с ней вместе. Она рассказывала о тебе. Любила тебя. Возьми – ведь это от неё”. Деньги я взял. И стал пить. Сильно пил около полугода. Да, брат, я пил, – он усмехнулся. – Конечно, зовут меня Шломо, но я ведь русский. И…, а тут ещё бабы, чёрт бы их побрал. Не надолго хватило этих денег. Сына мы назвали Эфраим, как отца её звали, который умер давно в Пуэрто-Рико – она так хотела сына назвать. Но я не уследил за ним. Наркотики. Он в тюрьме сидел. Сейчас не знаю, где он. И я не ищу его. А мать внучки моей вышла замуж, и я не напоминаю ей о дочке. Зачем? Пока выплываю. Что дальше будет? Не училась она толком в школе – не будет багрута (аттестата). И что она делать станет?
Вероятно, было заметно, что я был неприятно поражён.
— Ну, что ты? — спросил он.
— Конечно, дело не моё, Соломон, но…, — я не знал, сказать или не сказать.
— Что?
— Давай ещё по одной.
— Нет, мне уж хватит. Так что?
— Как-то мне непонятно с сыном твоим. Как это ты не знаешь, где он?
— Хорошо, — сказал Соломон. — Налей ещё по рюмке.
Мы выпили ещё по рюмке и молчали. Несколько раз он набирал воздуха в грудь, собираясь — очень резко — что-то мне ответить. Потом тихо сказал:
— Да ведь он утонул. С ребёнком на руках, как я мог его спасать?Я смотрел в море. Закат погас. Море темнело, и небо темнело – наливаясь тёмной синевой. Далеко в бездне этой синевы и наплывающей темноты одиноко мерцали огоньки – зелёный мне виделся справа, а красный — слева. Значит, какое-то небольшое судно уходило в море из Ашдода.- Господи, помоги уходящим в открытое море! – невесть откуда пришло мне на память.- Ты в Бога веришь?- Нет. Так – вспомнилось.Соломон предостерегающе поднял ладонь, с улыбкой указывая на Рахиль. Девочка уснула, положив голову на стол.

2014-03-07 (ЖЖ)