Любовь

Примечание:

Я никогда не пропускаю буквы в словах Бог или Господь, как это сейчас принято у русских евреев. Хотя я и не верю в Бога, однако, по традиции евреям запрещено произносить имя Бога — слово же Бог нарицательное, а не собственное, если уж вовсе не забыть о русской грамматике. Но тогда придётся признать, что сам же я эти слова пишу с заглавной буквы, будто имя собственное, по привычной мне русской традиции, которая тоже ведь ошибочна грамматически. Всё же, мне кажется,  что правильней следовать многовековой грамматической традиции, чем новой и невесть для чего изобретённой.

*
«….и точно это были две перелётные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках».
«И казалось, что еще немного — и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается».
/А. Чехов «Дама с собачкой»/
В пятницу утром Наоми позвонила и, задыхаясь, сказала:
— Все уезжают на шабат и йом ришон. Вернутся только в шени, в середине дня! А я осталась, потому что придёт мастер настраивать для Йони махшев (компьютер). Но Йони остаться не захотел – с ним его девушка едет. Только бы они глупостей не натворили раньше времени. В Эйлат они едут все. Стефан, они уже уехали. Скорей приезжай. Это наши дни. Наши с тобой. Три дня — наши!
— Слава Богу! – сказал он. — Но я не Стефан, а Степан. Сколько раз я должен это повторить, чтоб ты запомнила?
— Извини. Эти русские имена плохо запоминаются. Почему ты вздыхаешь? Сказал “Бару Хашем”, но… вздыхаешь.

Зло пришло и бесшумно встало за спиной. И он даже будто ощущал прикосновение острия финского клинка к спине:

— Для чего тебе эта распутная марокканка? — проговорил холодный голос Зла. — Ты у неё не единственный. Ничего не знает, ничто ей не интересно — был бы мужчина да вкусная еда — и только собою любуется перед зеркалом. А что она в постели вытворяет — что тут необыкновенного? Все  такие бабы похожи, будто родные сёстры.

— Верно, — ответил голосу Степан. — Но я люблю эту женщину именно такой. Она, как малый ребёнок, который ни разу не смотрел в твои мёртвые глаза. Я смотрел не раз, но, видишь, остался жив. И ты теперь всегда со спины ко мне подходишь, сам глянуть мне в глаза боишься — но я заплатил за это слишком дорого, нелегко ведь бороться с тобой. А Наоми ничего и не знает о тебе, и ты её никогда не обманешь. Она любит много плохого или пустого, но любит и  всё, что красиво. Она добра, ты к ней не посмеешь прикоснуться. Любит сына своего. А этот Йони – очень смелый, славный парень, он герой, в 2006 году в Ливане был ранен и остался в строю. Это она его таким сделала. Своею страстью она его сделала таким. И я всё время думаю о ней. Мне она нужна.
— Она замужем, а у марокканцев это строго. Ты просто пользуешься тем, что муж её совсем не любит, он предпочитает ездить в Тель-Авив и развлекаться там со шлюхами – хлопот меньше. Но ей худо будет, если он о ваших свиданиях узнает. И тебе будет худо. Марокканцы ведь не шутят никогда.
— Смолоду я ещё ни одного мужа не испугался. Раз он её счастливой сделать не может – дай срок. Я сам её счастливой сделаю. Уже сейчас она счастлива со мной.

Зло умолкло, но клинок всё упирался в спину.
— Сказал «Бару Хашем», но вздыхаешь, — повторила женщина.
— Потому что ты говоришь неправду. Это не наши дни. Эти три дня мы украдём. Уже украли. Знаешь? Я не слишком законопослушный гражданин. И в Союзе был таким, и здесь таким остался. Но я воров не люблю. Они слабые. Слабые, как мы с тобой сейчас.
Наоми плакала. Он слышал её всхлипывания по телефону. А когда она плакала, он был на всё готов – лишь бы она улыбнулась. Он уже не чувствовал прикосновения злого клинка к спине и сказал:
—  Но есть выход. Я тебя увезу на Гавайские острова. Я был в Гонолулу. Там очень красиво. Правда мы зашли за ремонтом, работы было много, и в город не было увольнения. Но очень красиво. Очень красивый прибой. Говорят, самый красивый в мире прибой. Слушай. Купим дом на берегу моря. Всю жизнь я мечтаю об океанской яхте. Я назову это судно «Наоми».
Она смеялась. Ей сорок шесть лет. Она готовится стать бабушкой. И счастливо, будто девчонка, смеётся его дурацкой выдумке. Как же не любить её?
— Я иду в гараж. Через сорок минут увидимся. Как дела у Йони?
— Его новую девушку зовут Авива. Очень красивая. Из хорошей семьи. Из очень хорошей семьи, — горячо говорила она. — Её отец работает в секретариате Министерства строительства. Он скоро будет секретарём министра…никак не запомню, кто сейчас министр строительства, но говорят, что это замечательный человек.

— Я бы не сказал. Атиас. Ведь он из ШАСа.

— Все русские не любят харедим.

— Оставим это.

— Детям нужно доучиться. Только после этого они поженятся.
Зло вернулось, и он сказал:
— Правильно. А потом будет свадьба. А потом нужно будет купить им приличный дом. А потом она забеременеет, и тебе придётся нянчить потомство. Кроме того, в ришон, девятое ава — пост.
— А мы забудем обо всём. Пусть Всевышний накажет нас! Я не боюсь. А ты?
— Ведь я в Бога не верю, мне легче — бояться некого.
— — — —

Как только дверь отворилась, он подхватил её на руки и понёс в салон. Так нежно, трепетно и беззащитно было её тело — большое, располневшее, но сильное,  очень смуглое, золотистое и будто атласное, налитое яростной страстью африканской дикарки, что тяжести он совсем не чувствовал. Браслеты звенели. Звон браслетов. Наоми — мелодичный перезвон браслетов. Это была её музыка — музыка сорокашестилетней марокканки, её последняя песня.

Пока они трясущимися руками друг друга раздевали, она говорила что-то бессмысленное, а то выкрикивала непристойности. Потом вдруг сказала:
— Но, Стефан, милый, я без тебя умру. Я жить без тебя не смогу. Дрор и в молодые годы не мог поднять меня на руки, будто ребёнка. И я знаю почему: Он меня так, как ты, не любил. Он думал, что я просто женщина.
— А ты разве не просто женщина, Наоми?
— Когда тебя нет – я просто женщина. И знаешь? Я нехорошая женщина, и не добрая, и не добродетельная.
Он обнимал её, уже нагую. Со страхом, ожиданием и жаждою она вздрагивала от его прикосновений. И хрипло, и отрывисто произносила:
— Сейчас я не просто женщина. Когда ты со мной, во мне столько любви, что я б хотела всего тебя укрыть любовью, как покрывалом, и никогда не открывать этого покрывала – оно светилось бы изнутри, как ночное небо. И это было бы только для нас. Мы бы там жили. Мы бы там умерли одновременно. А, может быть, мы с тобой жили бы всегда под этим покрывалом. Всегда! И время наше для нас никогда бы не кончалось. И пусть бы к нам никто никогда не приходил туда. Пусть никто бы не подглядывал, за нами.
Нет. Глупа она не была. И не была распутна.
………………………..

Я должен извиниться перед тем, кто сейчас читает это. Что происходило потом между ними, я не в состоянии передать, хотя в современной литературе это принято и едва ли не обязательно. У них это было очень долго – ведь их любовь была сильна – но это всё, что я способен по этому поводу сказать. У меня в журнале есть рассказ, где я пытаюсь это сделать. Рассказ этот очень неудачен. Удалять я его не стал, но и ссылки на него не хочу здесь приводить.
…………………………

— Я кофе заварю.
— Я не хочу кофе. А чаю нет?
— Где-то был в пакетиках, но ты такого не любишь. Стефан…. Извини. Степан, можно поехать на Кинерет и совсем недорого снять на несколько дней циммер (домик). У меня знакомый есть, и будет скидка.
— Ну, так вот же – мы вместе. Зачем ехать на Кинерет? Но постоянно прятаться невозможно. И мне это надоело. Что-то нужно решительное придумать. Наоми, ты хочешь быть со мной? Я хочу быть с тобой. С тобой засыпать и с тобой просыпаться.

Он мгновение помолчал и стал говорить, с трудом переводя на иврит давно позабытое:

— Время разбрасывать камни и время собирать камни, время жить и время умирать ….

Наоми же перебила его и очень быстро проговорила заученное с детства:

— Время рождаться и время умирать, время насаждать и время искоренять, время убивать и время лечить, время ломать и время строить, время плакать и время смеяться, время горевать и время плясать, время разбрасывать камни и время собирать камни, время обнимать и время избегать объятий, время приобретать и время терять, время хранить и время выбрасывать, время рвать и время сшивать, время молчать и время говорить, время любить и время ненавидеть, время войне и время миру.

Так быстро, что только некоторые фразы он мог понять. Но её надежду и порыв он понял.

— Аваль! — выкрикнула она со слезами. — Но! Но только с тобой. Без тебя я так не хочу!

— Я много работаю, и тебе не придётся работать. Давай жить вместе. Не так богато, как сейчас ты живёшь, но и бедны мы не будем. Давай поженимся.
— У меня ребёнок. Единственный, на беду мою, сын мой. Ты хочешь, чтоб я бросила его?
— Какой ребёнок? Он взрослый человек, женится и не будет с тобой жить.
— Мой любимый, я не могу говорить об этом и даже думать. Скоро внук родится у меня.
— Давай забудем друг о друге. Ты можешь?
— Нет.
— И я не могу.
— У нас три дня.
— Один уже заканчивается.
— Зато скоро начнётся наша ночь!
— Наоми!

Она встала лёгким движением сильной и гибкой спины и стояла передним. Мгновение он видел её обнажённой, и показалась она ему такой прекрасной, такой соблазнительной своею дикой, тяжкой, грозной, непреодолимой красотой — будто бронзовая статуя древней Афродиты. Она накинула халат.
— А пока мы могли бы вместе пройтись, полюбоваться синими горами – там, где Иордания. Ты всегда это любил — такие прогулки. Скоро уже первая звезда. Шабат. Я ещё успею зажечь свечи. Можно?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом?

— Потому что ты мой господин.

Она поставила на стол тяжёлый, вероятно, литого золота подсвечник для двух свечей.

— Установи свечи, мой господин, чтобы я могла зажечь их.

— Что ты? Ведь только муж это делает в доме.

— Я сама выбрала тебя в мужья, а ты меня не отверг.

— Но у евреев так не делают.

— Тогда пусть меня убьёт громом. Я больше ничего не боюсь. И никогда ничего не испугаюсь. Стефан! Может быть, я буду горевать. Но ничего больше не испугаюсь никогда.

И он осторожно установил две свечи, а она их зажгла и закрыла лицо узкими смуглыми ладонями:

— Благословен ты Господь, Бог наш, Владыка вселенной, освятивший нас Своими заповедями и повелевший нам зажигать свечи Субботы!

Они молчали. Потом она прошептала:

— А смиловался бы надо мной Бог и дал бы мне ребёнка от тебя — тогда б я третью свечу стала зажигать в шабат.

— Ты, между прочим, не забудь, что теперь тебе и курить нельзя до понедельника, — сказал голос Зла за спиной. — Не видишь разве, что она с ума сходит? Но ты не беспокойся. Это у неё от постоянного безделья и распутства.

Но Наоми не слышала голоса Зла и сказала:

— Ты хочешь немного пройтись? Жаль, что отсюда закатов не видно, а ты любишь закаты Солнца.
— Можно и на закат полюбоваться, но далеко идти — дома загораживают тут на Западе горизонт. Солнце, видишь ли, почему-то с Востока всегда восходит, а заходит на Западе. Чёрт знает, кто придумал это.
— Не говори так.
— Что случилось? Ты боишься, что нас громом убьёт?
— Нет, конечно. Но ведь мы евреи. Нам лучше так не говорить.
— Но я и восходы люблю. Любил. А больше не люблю. Я ничего больше не люблю. И никого, — Зло стояло за спиной.
— Но ты меня только что… любил, — она смущённо, будто юная девушка, улыбнулась. — Ты очень сильно меня сейчас любил.

Зло стояло за спиной, и Степан сказал:
— Ты это любовью называешь?
— Разве такой секс это не любовь?
— Нет. Это не любовь. Я тебе потом объясню, почему это не любовь. А что такое любовь – этого ещё никто не объяснил… никому. Я никуда не пойду, а если ты не возражаешь, схожу за водкой. Мне нужно прийти в себя.
— Ох, прости, милый, я совсем забыла. Я купила замечательный коньяк для тебя. Только не спрашивай, сколько стоит. Сейчас я принесу, и мы вместе выпьем. Ведь это у нас шабат не настоящий — это я сама так придумала. Мы выпьем, ты будешь курить. И я курю иногда. И тоже буду курить. Ты, наверное, думаешь, что я сумасшедшая?

— Нет Наоми. Нет. Я так не думаю! — но стальной клинок Зла упирался в спину.
В салоне она звенела посудой, а он смотрел в стену. Что толку в стену смотреть? Никто оттуда тебе не явится, пока до белой горячки не допьёшься. Наконец, она вошла в салон с подносом, где были сладости, хрустальные рюмки и пузатая бутылка коньяку.
— Courvoisir. Мне объяснили, что такой коньяк пил всегда Наполеон. Ведь ты так любишь этого Наполеона….
— Он давно умер. Да его и не было никогда.
— Как?
— Его придумал Тьер или, может быть, Коленкур, или Тарле.
— Стефан, расскажи мне об этих людях.
— Жулики.
— Французы?
— Что тебе до них? Тьер и Коленкур – французы. А Тарле — еврей. Ну, я ещё раз попробую: Послушай, не зови ты меня Стефаном. Я — Степан. Если уж правильно по-русски — я ведь не мальчик — так Степан Иосифович Бурович. Но я еврей, как и ты – мама моя еврейка. Её звали Елена Абрамовна Бурович, в девичестве Шимонович. Так вот, завтра у меня праздник. День Военно-морского флота СССР. Проклятый этот советский флот, но я был старшиной первой статьи.

— Что это?

— Вроде старшего сержанта.
— Пригласим гостей.
— Сюда?
— В ресторан.

Он вздохнул.
— Хорошо. А пока одевайся, и выйдем на улицу. Может быть, посидим в кафе, послушаем музыку. Здесь есть некошерное кафе, где всегда латиноамериканская музыка. Да ты не грусти. Тебе грустно? Ты права: Давай в эти наши дни и ночи думать только о хорошем.
— О чём хорошем? Что хорошего?
— Наша любовь.
— Сейчас я оденусь для кафе. У меня есть пончо. Я похожа на латинос?
— В пончо невозможно будет тебя от латинос отличить. Настоящая латинос. Мы будем думать и что-нибудь придумаем.

Пока шли они, не торопясь, улочкой, ведущей к некошерному кафе, и уже слышалось издалека: «Бесаме! Бесаме мучо!»- небо стало чёрно-бархатным, но таинственно светилось в бездонной глубине и было полно бесчисленных звёзд. Наступило время строгого поста.

Степан глянул в небо. На Севере Большой Ковш был на горизонте, а Полярную и вовсе он с трудом нашёл. Как далеко, чёрт возьми! Калининград, Мурманск! Но в светящейся бездонной небесной глубине чёрного неба кто-то сурово хмурился — они совершали большой грех.

— Ты боишься, Наоми? Не бойся. Мы что-нибудь придумаем.

— С тобой никого не боюсь, — она протянула руку и крепко стиснула его плечо. — Совсем не страшно. Клянусь!