Рахмиэль или Пожалей меня Бог

Я подумал, что рассказ этот лучше назвать так. «Рахмиэль» – в переводе: Пожалей меня Бог.

*
— Менора, ты сама закажи, что хочешь. Вина – ничего не смыслю в хорошем вине. И всего, чего ты хочешь – здешней кухни я тоже не понимаю, но все ведь вы любите вино. А мне пусть просто водки принесут, в стакане, без льда, скажи: двести грамм водки – понимаешь? — кусок жареного мяса, вроде антрекота, какой-нибудь салат, и обязательно сразу очень крепкого чаю. Скажи на иврите, а то я буду долго объяснять.

Они сели на открытой веранде, откуда хорошо было видно море. Уже дохнула с моря ночная прохлада. На море было тихо, безветрие, почти штиль. Солнце огромным багровым шаром — нижним его краем — почти коснулось горизонта, и ясное небо – ни облачка – стало тёмно-синим, а море было ещё темнее неба, окрашиваясь в разные оттенки лилового. Алая зыбкая дорожка пролегла от заката до ленивого прибоя, и пена казалась розовой. Тихая музыка звучала в ресторане. Посетителей немного.

— Тебе здесь нравится, Менора?

— Конечно. Но здесь очень дорого.

— Об это не думай – ты у меня в гостях.

Пока официантка принесла всё, что заказала Менора, они молчали, глядя в море и слушая музыку.

— Сейчас, пока Солнце ещё не опустилось – выпьем за то, что я живой остался тогда – сорок лет тому назад. Гирш глотнул водки, запил горячим чаем и, отдышавшись, закурил – на веранде можно курить. Менора пригубила из бокала вина, который заказала себе. И она тоже закурила.

Гирш вспоминал. Иногда взглядывал на женщину напротив и отвлекался, потому что она вдруг стала красавицей – не такой, как он её всегда видел за стойкой кафе – задумчиво и с добром смотрела ему в лицо, а с таким выражением лица любой человек красив. Она, похоже, его понимала — понимала, что с ним. Он взглядывал ей в глаза и вздыхал. И снова начинал вспоминать.

Ему вспоминалось тяжкое, больное дыхание студёного Океана. Океан вздыхал могучей грудью, захлёбываясь, с мучительным трудом поднимая пологие холмы, увенчанные гребнями, ослепительно серебрившимися в свете тревожно скользящего по склонам волн прожектора. Эти волны, высокие, будто холмы, уходили вперёд бесконечной чередой, отчего казалось, что судно совсем не имеет хода. Нескончаемый поток снега и два до неба взлетающих и рассыпающихся веера брызг от форштевня, слёзы струями текут по стеклу надстройки. С каждой волной судно зарывается носом, и на полубаке беснуется ледяная вода. Волчий вой ветра и дальние залпы прибоя, вечно бьющегося о ледяной припай Архипелага. Это была «собачья» вахта –  с ноля до четырёх, вахта второго штурмана. Гирш стоял на руле. Шли вдоль восточного побережья Большого Северного острова, бухту Хартог прошли уже при усиливавшемся ветре с Норд-Оста. Видимость из-за летучего снега почти нулевая. И он несколько раз докладывал, что судно плохо слушает руля. Клинит перо. Или что-то на перо словили. Или что-то с механикой не в порядке. Ветер усиливался. Около девяти баллов, и волна за волною, уходя вперёд, зловеще шелестели о борт большими  льдинами – от этого звука всегда замирает сердце.

— Говорю тебе, руля не слушает! – сказал он штурману.

— Да что ты хочешь, когда идём полный бакштаг, почти фордевинд? Всегда ведь водит, когда в задницу волна.

— Я рыскаю. Не могу держать курс. Руля не слушает….

— Чиф (старпом) оставил в штурманской анкерок со спиртом. Выпьешь? Он забыл.

— Врёшь?

Они засмеялись.

— Развести тебе?

— Не. Я так.

Штурман ушёл. Его не было, он возился в штурманской, разливал спирт. И вдруг он метнулся оттуда:

— Гришка, лево на борт!

Замелькали рукоятки штурвала, он положил руль на борт. Но удар!  И громада серого льда внезапно выросла с правого борта и заслонила хмурое небо. И резкий крен на правый борт.

— Столкновение!

Мелькнуло бледное лицо штурмана. Загремели по принудительной трансляции отрывистые выкрики. Рубка наполнилась людьми. Потом он увидел капитана и удивился. Капитан был в кителе с орденской колодкой, белоснежной рубашке, и галстук аккуратно завязан, и фуражка сдвинута чуть на левое ухо, и всё это промокло насквозь.

Позднее, уже в Мурманске, Гришка спросил:

— Валентиныч, а как ты успел так приодеться? Ведь двух минут не прошло.

И Сергей Валентинович ему ответил с улыбкой:

— Да я сам не помню. Нельзя ж мне было к вам в тренировочном костюме выходить.

А тогда, у Шпицбергена, в грохочущей ходовой рубке капитан спросил его, напряжённо улыбаясь.

— Что ты, братишка, вцепился в штурвал? Боишься, кто отымет?

И его ровный, спокойный голос по трансляции:

— Внимание, членов экипажа! Общая тревога! Все наверх! Старпому собрать людей на шлюпочной палубе. Всех пересчитать и проверить – тридцать один человек! Боцману готовить боты. Вахтенный! Спустить государственный флаг! Внимательней на палубе! – и вдруг по-домашнему прокашлявшись. – Спокойней, ребята. Ничего страшного покамест не случилось. А станет кто паниковать – получит по шее! Шевелитесь!

Гирш вспомнил, как он, мокрый, трясущийся от лютого холода, принёс ему красный флаг, и капитан тщательно обернул флагом судовой журнал и уже снятый кем-то с верхнего мостика главный компас, магнитный.

И топот, топот, топот сапог по железным трапам.

— Старшему механику, прежде чем начнут вываливать боты – лично проверить исправность шлюпбалок. Дед! За это отвечаешь головой! Штормтрапы! Никому в боты не соваться до окончательного спуска! – вдруг в руке его появился пистолет. – По уставу Флота рыбной промышленности СССР! При первом проявлении паники — стреляю без предупреждения! Выполнять! – снова успокаиваясь. – Не распускайте сопли, морячки!

Гирш оказался на боте левого борта, а капитан на боте правого борта поднял флаг. И когда полотнище вытянулось по ветру, было слышно, как он со смехом сквозь мучительный кашель крикнул кому-то:

— Ну, видишь? Всё в порядке. Понравилось? А ты говоришь – купаться!

— А ты дурочка боялась! — с радостным смехом закричал ещё кто-то.

Судно давало дифферент на нос, а потом внезапно стало погружаться горизонтально и погрузилось за пять минут. Столб воды поднялся и рассыпался, и боты едва не захлестнуло волной. Капитан встал, поднося ладонь к козырьку. Двое моряков, пока он стоял, поддерживали его в летающем боте. Потом говорили, что он заплакал. Их подобрал через несколько часов норвежский сейнер. По прибытию в Мурманск капитана арестовали, потом выпустили под подписку. Его обвинили в принятии аварийного судна, преступной халатности и нарушении устава флота. Суд был в Ленинграде. Прокурор спросил обвиняемого:

— Скажите суду, капитан Илюхин: Вот, вы на следствии показали, что судно было в аварийном состоянии. Как же вы после ремонта приняли аварийное судно?

— Так было велено принять к Первомаю. Я и подписал.

— Как это велено? Кто вам велел?

— Не знаю.

— Не знаете?

— Я на такие вопросы отвечать не могу, — сказал капитан Илюхин. – А только нужно было к празднику обязательно принять.

— Капитан Илюхин, как я понимаю, в момент столкновения вы спали у себя в каюте?

— Нет. Не спал.

— Что вы делали?

— Читал.

— Вы читали? Что ж вы читали, если не секрет?

— Тургенева. «Записки охотника». Я эти рассказы очень люблю.

— Вы помните, какой именно из рассказов писателя Тургенева вы читали?

— Помню. «Чертопханов и Недопюскин».

В зале засмеялись.

— И почему вы любите этого Чертопанова?

— Четопханова. Человек был справедливый.

— Вы пили вечером накануне?

— Пил.

— Сколько вы выпили вечером накануне аварии?

— Не помню.

— Сколько выпили не помните, а про этого Недо…пу… Про что читали – помните?

— Гражданин председатель, ну что он ко мне пристал?

— Обвинитель, придерживайтесь существа дела, — сказал судья.

Давал показания на том суде и Гирш, тогда ещё Григорий:

— Григорий Исакович, почему капитана не было в рубке в ночь, когда произошла авария?

— Что ему было делать в рубке?

— Второй штурман показывает, что вы докладывали о неисправности рулевого управления. Это правда?

— Я докладывал, что судно плохо слушает руля. Он объяснил, что так всегда бывает, когда курс по ветру и волне – мы шли почти что фордевинд.

— Вам не кажется, что при таком волнении и ветре следовало произвести поворот и держать вразрез волне?

— Судно плохо слушало руля. Я докладывал. Я думаю, что удержать курс вразрез волне я б не смог. Что-то, возможно, там было с пером руля. И я, матрос, не могу судить об этом.

— Кто, по-вашему, несёт ответственность…. Кто виноват в том, что в такую погоду…. Как вы расцениваете поведение капитана Илюхина, из-за которого вы чуть не погибли?

Но Гирш перебил прокурора. Он вдруг проговорил:

— Меня Илюхин от смерти спас. А за такие слова, сучий ты потрох, я б тебе бошку отшиб. Да в тюрьму из-за такой твари садиться не хочу, — и, загораясь, выкрикнул. – Сволочь!

Его вывели из зала, и пришлось отсидеть пятнадцать суток.

Они остались живы. Все. А теперь, значит, капитан Сергей Валентинович Илюхин – активист партии Зюганова? Чёрт бы всё побрал. Проклятая жизнь!

Рассказать об этом израильтянке, так чтоб она поняла, было невозможно.
— — — —

Гирш глянул на Менору, и увидел, что по её щеке стекает прозрачная слеза.

— Я это знаю, Гершон.

— Что ты знаешь?

— Так на войне бывает. Мне брат рассказывал. Мой старший брат много воевал. Недавно он умер. Незадолго до того, как умер Рахмиэль, мой муж. И брат рассказывал, как бывает… как бывает с людьми, когда они смерти ждут.

Она протянула руку и положила ладонь ему на руку.

— Знаешь, там,  — он указал свободной рукой на горизонт – всё мёртвое. Неживое. Человек не должен в море жить. Не должен выходить туда и работать там. Там нехорошо. Как эти птицы называются? Слышишь, кричат они?

Менора сильно стиснула горячей рукой его руку и произнесла какое-то слово на иврите, но он не разобрал.

— По-русски – чайки. Слышишь, кричат они? Предупреждают нас. Море — это для них, а не для нас, не для людей. Где-то там – сейчас люди в море. Давай за них выпьем, — и он, взяв стакан, сказал по-русски:

— За тех, кто в море и кто на вахте!

Ещё не выпив водки, Гирш взял пелефон и набрал номер. Ждал ответа. Дождался.

— Юра? Слышишь меня? Как там вы? Ты у Стёпки?

— Гришка! Стёпка здесь. И ещё Саня с нами. А Валентиныч не приехал. Хворает. Никто больше приехать не смог.

— Так вот, я пью сейчас за тех, кто в море!

— За тех, кто в море, братишка, родной ты мой!

Гирш выпил водки и некоторое время, молча прихлёбывая горячий чай, затягивался сигаретой. Он подумал, что вот это заграничное «поужинать в ресторане» так и не стало ему понятней, когда он уехал из СССР. Мы говорили – «посидеть в ресторане». Наконец, он принялся за антрекот. Необыкновенно вкусное, тающее во рту мясо. А Менора ела что-то совсем для него непонятное. И он вспомнил, что в ресторане, даже явившись туда с дамой вечером, при достаточных деньгах, всегда заказывал два салата «столичных», два шашлыка, «Боржоми» и водки. Ну, в крайнем случае – если дама уж очень была разборчива – не водки, а коньяку, может быть, шампанского, вот и всё.

Было трудно переговариваться на иврите, и, в конце концов, они оба замолчали. Гирш допил свою водку и заказал ещё, а она с тревогой глянула, и он сказал:

— Не бойся, Менора. Всё в порядке.

В море потемнело. Только на горизонте был смутный свет. И слышалось мерное тихое дыхание умиротворённого погодой исполинского простора.

Гирш ещё выкурил сигарету и, набравшись духу, спросил:

— Менора, скажи мне, что случилось у тебя. У тебя не порядок? Плохо тебе?

— Слушай, друг! – произнесла она. – Слушай, друг мой!

Лицо её стало строго. Гирша всегда очень трогало это израильское – «друг мой!». Это похоже на русское — «друг ты мой!». Сердечно.
— — — —

Ну, вот так – кусками. Не выходит по-другому. И мне писали на почту – я отвечу. Дел много. Ничего себе — инвалидность получил. Если б не дамы – ей-Богу б выматерился. :))

И шрифт — то слишком большой, то слишком маленький. Ну, как уж вышло. Мне убегать надо.

— Слушай, друг! – произнесла она. – Слушай, друг мой!

Лицо её стало строго. Гирша всегда очень трогало это израильское – «друг мой!». Это похоже на русское — «друг ты мой!». Очень сердечно. И Менора его спросила нерешительно и даже робко – не его она спросила, а скорее себя, или она спросила Бога:

— Сказать?

— Скажи, если веришь мне.
— Гершон, мне сейчас сорок восемь лет. Я вышла замуж, когда мне было двадцать четыре. Но я вышла замуж за слабого человека. Это не его была вина, но он был слабый и несчастливый, всегда грустил, и мне было очень грустно. Наш сын, Ариэль его зовут, родился через два года. Мы оба очень радовались нашему ребёнку. И Рахмиэль очень любил мальчика, гордился тем, что у него родился сын. И Арик любил своего отца и горевал, когда он умер. Сейчас Арик наш уже отслужил армию, женился. Жена его — чудесная молодая женщина. И они ждут ребёнка, скоро она внука мне родит. Или внучку. Арик ждёт сына, а мы с женой его – девочку хотим. Так всегда бывает.

Менора мимолётно улыбнулась, и снова стала серьёзной и строгой, и перевела дыхание, тревожно глядя в лицо Гиршу. Она ещё глотнула вина из бокала и ещё закурила.

— Но, друг мой! Ариэль, на самом-то деле, не сын моего мужа, а родился от другого человека. Мне одиноко было. От моего одиночества родился у нас сын, а не от любви мужа моего. Муж любил меня, но был очень слабый. Мне было плохо, и сын родился от человека, которого я не любила, от чужого человека…. Ты понимаешь меня, друг?

— Да! – сказал Гирш. – Я это понимаю. Знаю, как это бывает. Ты об этом не вспоминай. Ты не сделала ничего плохого. Не думай об этом никогда.

— Я бы и не думала об этом. Но человек этот живёт неподалёку от нас – это наш сосед. Он так и не женился, он человек нехороший, нечистый. Многие женщины, хотя не любят его, но хотят его. Я не знаю почему, но так часто бывает – женщины хотят нехороших мужчин. Зовут его Оад. Это имя значит, что его все любят, но это неправда. Человек он такой, что женщины его хотят, а мужчинам он просто нравится, потому что весёлый, смелый и за бутылкой вина с ним легко, вот и всё. А не любит его никто, только ему это безразлично — ведь он сам себя любит. Он плохой человек.

— Знаю таких людей. Что поделаешь с ними? Не думай об этом.

— Как не думать? Моя беда и наказание от Бога в том, что мой сын лицом похож на этого Оада, будто отражение в зеркале. Сердцем и душою Арик чист, а лицом на Оада похож. И многие соседи об этом судачат. Ещё был жив Рахмиэль, мой муж, когда Оад пришёл ко мне и сказал, чтоб я ему платила деньги, а то он расскажет мужу и сыну об этом деле. Не знала я, как быть. И согласилась. Сначала он небольшие деньги требовал, и я легко платила. А сейчас почти всё забирает, что я в кафе нашем зарабатываю, даже счета стал проверять. Если же сын мой узнает обо всём этом – ничего мне не останется, как только умереть.

Они некоторое время молчали. Потом Гирш сказал:

— Это гад! Змея! Понимаешь? Я заткну его!

Но он не выдержал, и поток страшной матерной брани загрохотал в тихом ресторанном зале, так что люди стали оглядываться, а Менора закрыла лицо руками. Гриш так ругался, как не ругаются в нашем дурацком Интернете. Это был совершенно подлинный русский мат – из матросского кубрика, из таёжной палатки, из проклятой московской пивной. Менора, как многие израильтяне эту брань немного понимала, и он в страхе остановился:

— Прости меня. Я не нарочно. Я просто не выдержал.

— Всё в порядке. Но скажи что-нибудь понятное.

— Он замолчит, и взглянуть на тебя больше не посмеет. Дай мне его телефон.

— Гершон! Этот человек не трус. Он тебя не испугается.

— А вот этого ты не знаешь. Такой человек — всегда трус.

— Скажи, что ты хочешь сделать?

Тогда Гирш сам взял её за руку. Он нарыл её руку своей ладонью. И сказал:

— Менора! Если веришь мне, дай его телефон. Я знаю, как поступать с такими людьми. Я тебе памятью родителей клянусь.

Её глаза были полны благодарных слёз. Она с восхищением и с каким-то совсем детским, девчачьим восторгом смотрела на него:

— Смотри. Ты старый, а он молодой и сильный. Он служил в спецназе. Коммандос – они все очень сильные.

— Ну, так не повезло ему – нарвался он на советского моряка, — сказал Гирш по-русски. – Ещё не таких к общему знаменателю приводили.

— Гершон, я буду бояться!

— Завтра утром я только с ним коротко поговорю, и больше ты о нём не услышишь никогда!

Менора плакала и молчала, а он ждал. Наконец, она сказала.

— Я хочу так: Ты мне встретился – теперь я не одна. Пусть ты будешь со мной, а ему будем платить. Пусть эти деньги ему заткнут глотку. Разве денег жаль? Если я тебя потеряю – никогда больше мне такой человек, как ты, не встретится в жизни. Скоро я стану старухой.

Невольно он говорили так, будто между ними всё уже решено.

— Ты никогда старой не станешь! – закричал он. – И ты не тряпку (смартут) будешь видеть рядом, а мужчину. Дай мне телефон этого человека!
— — — —

На следующий день. Рано утром Гершон набрал номер телефона.

— Оад? Я говорю с господином Оадом Гором?

— Да. Слушаю.

— Как твои дела Оад?

— Слава богу. Как ты? Что случилось в такую рань?

— Пока ещё ничего не случилось. Но может случиться нехорошее. Меня зовут Гершон. И я хочу с тобой поговорить. Нам обоим нужно поговорить. Это нужно сделать скоро – потом будет поздно.

— Ты русский?

— Не русский, а еврей из России – это не одно и то же.

— Мы здесь, в Стране, двадцать лет слышим эту песню. Ладно. Увидимся. Скажи по телефону, чего хочешь.

— Если б можно было по телефону, я встречаться с тобой бы не стал. Ты ведь не девушка.

И они встретились. Они встретились на Центральной Автобусной Станции (Тахана Мерказит). Там у входа есть кафе. Там они и сели, заказавши по чашке кофе. И закурили.

Гирш очень долго молчал, потому что у него на душе вдруг стало нехорошо. Он смотрел на этого сорокалетнего крепыша, и ясно видел, что с ним один на один не сладишь. И на испуг его не возьмёшь. Былые драки — отчаянные, юные — пролетели перед ним, будто отрывки из старого кино. С недоумением он обнаружил, что ладони его повлажнели, сердце стучит, и, вернее всего, он бледен. Надо было перед встречей выпить грамм сто — для настроения. Эх! Чёрт бы всё подрал. Плохо. Плохо быть старым. И что ты сделаешь с женщиной, которая тебя на двадцать лет моложе? Для чего ей такая тряпка? А ну, веселей! Веселей! Но ему было не весело. Совсем было невесело.

— Если можно, покороче. Я на работу опоздал из-за тебя, — сказал Оад.

— Я очень постараюсь покороче, но это от тебя зависит. Оад, оставь в покое женщину, которую зовут Менора Концель, ты её хорошо знаешь. Её оставь в покое и её сына тоже. Их обоих оставь в покое. Но мне нужны гарантии. Какие гарантии? Это уж твоё дело, а мне нужны надёжные гарантии. Если не согласен ты – жди неприятностей. Всё понятно?

Парень совсем не испугался или виду не подал. Он улыбнулся:

— Ты сумасшедший. И эта шлюха всегда была сумасшедшей. Меня ничто не удивляет. Иди домой дедушка. Выпей русской водки. Тебе выспаться нужно.

Гирш улыбаться не стал, а тихо поставил чашку на блюдце. Потом он взял правой рукой человека за лицо и слегка толкнул – тот едва удержался на стуле. Гирш отпустил и смотрел ему в лицо. Приём этот — устрашающий — был ему хорошо знаком и памятен, и он его выполнил легко.

— Вызывай миштару, парень. Они не успеют приехать, как ты покойник.

Но парень совсем не испугался. Он спокойно взял из вазы салфетку и вытер лицо. И закурил новую сигарету.

— Почему у тебя руки потные? – он сплюнул. — Вижу, что ты сумасшедший. Слушай! Жаль, но Менора заплатит за это ещё тысячу шекелей в месяц. Больше ничего не будет. Понимаешь? А если я сейчас вызову миштару, так будет следствие. Где твоя голова? Я на следствии покажу, чего ты от меня добивался. Вызовут её, вызовут и мальчишку. Он всё узнает. Все всё узнают. Весь город. Ты этого добиваешься? Если именно этого, тогда у тебя проблем нет.

Гирш молчал.

— Чего молчишь? Я сказал тебе, что на работу опаздываю. Могу идти?

— Убирайся!

— Спасибо, господин, что отпускаешь меня живым и здоровым. Позаботься о своём драгоценном здоровье. Как бы у тебя инсульта не случилось. Я гляжу, ты весь от злости покраснел… и даже посинел, — подлец смеялся.

Потом он положил на столик двадцать шекелей и ушел.
— — — —

Значит, тебе шестьдесят пять лет, и тебя, как щенка умыли, и ты будешь молчать. Здорово! Руки тряслись и дыхание останавливалось. Сейчас выпить надо! Нет. Нельзя сейчас пить. Но если пойти и просто его припороть? Если у подъезда вечером…. Нет, это не выйдет. Нужно наверняка, а наверняка не получится. По-другому как-то. Где твоя голова? Где твоя голова, чёрт тебя подери? Где твоя голова?

Гирш остановил такси.

— Водитель, шалом. Довези меня до промзоны. Там, центр фирмы «Оранж». Небоскрёб. Знаешь?

— Шалом. По счётчику, господин?

— Как тебе лучше, так и считай.

— Что случилось? С тобой всё в порядке, господин? — спросил таксист.

— Жарко очень. Не беспокойся. Всё в порядке.

Он вошёл в стеклянную дверь и, оказавшись в сияющем зале, вздохнул прохладой бесшумно работавшего мазгана (кондиционер).

— Извини, мне нужно говорить с Ариэлем Концелем. Ариэль Концель. Он работает здесь. Пакид (клерк).

— Сейчас я его позову. У тебя жалоба, господин? Какой у тебя аппарат? Или ты купить хочешь? – спросила девушка.

— Нет. У меня к нему дело. Срочно. Извини, но прошу тебя, вызови его побыстрей.

Минут через пять вышел громадного роста, бритый наголо, совсем молодой с виду парень в белоснежной сорочке с закатанными рукавами.

— Я слушаю. Ты хотел говорить со мной?

— Да. Но признаюсь тебе, что я немного плохо себя чувствую. Где-то присесть надо, мальчик. Так это ты Ариэль Концель?

— Нава, принеси холодной колы! Или ты воды хочешь? Быстрей, Нава, человеку плохо!

— Луше холодной воды.

— Не нужно колы. Воды принеси, Нава! Садись, мой господин. Что это с тобой? Кто ты?

— Я твой друг, мальчик. Какой ты громадный, — Гирш улыбнулся. – Ты служил в ВДВ?

— Почему в ВДВ? Я служил в ПВО. Радиолокация.

— Так ты компьютерщик?

— Сейчас учусь в Университете. Ты кто?

— Слушай, парень. Это очень серьёзно. Ведь ты мужчина. Но скажи сперва, ты любишь свою маму?

— Это нехороший вопрос. Чего ты хочешь от мамы моей?

— Меня слушай! Ты знаешь человека по имени Оад Гор? Примерно, он маме твоей ровесник.

— Оад? Конечно, знаю. С детства знаю его.

— Так вот, слушай. Этот человек шантажирует твою маму. Понимаешь? И я к тебе приехал….

— Шантажирует? Этот вшивый? Откуда ты знаешь это?

— Мне мама твоя рассказала вчера.

Парень схватился за голову.

— О, проклятый урод! Я ему печень вырежу!

— Ты успокойся. Ты знаешь, чем он шантажирует твою маму?

Минуту помолчав, Ариэль сказал:

— А! Теперь я понял. Так она думала, что я не знаю. Но он-то, проклятый скорпион, так не думал! И много он требует от неё?

— Уже много лет она платит ему. Очень много. Почти всё, что получает с торговли в кафе. И она в отчаянии. И она меня просила заступиться. Да только он пригрозил мне, что тебе про всё расскажет, и я не знаю, что делать. Убить его хотел, да не уверен был, что выйдет наверняка. Постой. Так ты это знаешь, о чём я?

— Да это о том, что он — мой биологический отец. А мне на это плевать. Он мне — никто. Они оба думали, что я не знаю. А я давно знаю. И папа знал об этом. Он мне рассказал давно, ещё я в школе учился. Это все знают. Все соседи наши. Папа болел, но это никого не касается. Он не обижался на маму мою. Не на что было обидеться. И он знал, как мучается она. И мне велел молчать. Оад, чтоб его имя вычеркнуто было, тоже знает, что это всем, кроме неё, известно! Бедная мама моя! О, Всевышний! Что делать мне теперь? Скажи, господин…. Скажи мне, пожалуйста….

— Что?

— Много он получил уже с неё? Она плакала, мучилась?

— Не знаю сколько, но много. Она при мне не плакала. Нет. Вчера заплакала она, когда решилась меня просить о помощи.

— Всё вернёт. Всё до агоры вернёт нам, подлый ублюдок!

Гирш положил парню руку на плечо.

— Пусть это она сама решит. Пропади они, эти деньги, если она их не захочет. Разве не так?

Они долго смотрели друг на друга.

— Ты, кажется, хороший человек. Скажи, чего ты хочешь от моей мамы, — бледнея, спросил Ариэль.

— Ариэль…. Арик…. Чего я хочу от неё — того я ей ещё не сказал. Но я хочу сказать ей, что я….

— Сколько тебе лет, господин?

— Зови меня Гершон. Мне шестьдесят пять лет. Но, мне показалось, что я ей понравился, хотя и старый, потому что мне она поверила и меня просила заступиться за неё. Да только я сам не смог. Трудно сладить с таким подлецом, а я старею, и… вот, не смог. И я понял, что выручить её не смогу и секрет этот сохранить не смогу. А убить его…. Я не уверен был. И я вот – решил тебе рассказать.

Гершон держал Арика за руку.

— Мальчик…. Дорогой мой мальчик…. Послушай!

— Что, Гершон?

— Поедем сейчас к маме. Поедем к ней и всё расскажем ей.

— Скажи мне, ты её мужем хочешь быть?

— Я хочу. Да я не знаю, хочет ли она. Нет, Ариэль, мальчик мой! Я знаю – она хочет.

— Поедем! – сказал Ариэль. – Поедем к ней. Пусть она обрадуется.
— — — —
Вот и всё.