Встреча в вечности
В том краю, где вечно живут литературные герои и некоторые реальные исторические персонажи – то есть, в культурной вечности – однажды встретились профессор Преображенский и Андрей Болконский.

Каким-то непостижимым образом к ним присоединился безымянный изобретатель колеса, о котором, пожалуй, следует сказать здесь несколько слов.

Родившись на свет задолго до появления письменности (не только иероглифической, но даже значительно более примитивной), он знал только своё имя и имя своего отца, но ему было неизвестно даже имя его матери, потому что у отца было множество жён. Он не помнил точно, вернее – просто никогда не знал и не интересовался тем, сколько их было, и которая из них родила именно его. У него было множество единородных братьев и сестёр. Всех женщин, в том числе и жён отца, и своих сестёр – он привык называть просто словом «женщина», если она уже достигла зрелого возраста, или словом «девица», если это было у неё ещё впереди. В далёкую эпоху, которая выпала на его долю, ещё не было географии. Поэтому он не знал, в какой стране жил, к какой национальности принадлежал. Он просто совершенно ничего не знал, кроме того, что жил долго, для своего времени более или менее благополучно, и умер от того, что у него в груди завелась мышь, которая там пищала, когда он умирал. Он помнил, как в раннем детстве изобрёл колесо, которое использовал в качестве игрушки, на что никто не обращал внимания, а потом потерял его.

Уже глубоким стариком, незадолго до смерти он случайно нашёл совсем сгнившее от сырости своё игрушечное колесо в зарослях тростника, неподалёку от того места, где родился, состарился, а потом умер. Тростником порос берег большого озера, на берегу которого стояло его родное селение – хижины, затейливо сплетённые из того же тростника. Для чего старик забрёл, с трудом опираясь на суковатую палку, в эти заросли, мы узнаем несколько позднее.

Результаты его грандиозного открытия были ему неизвестны, вплоть до упомянутой встречи. Здесь мы увидим, какое впечатление произвели на гениального праинжеденера эти известные в наше время каждому школьнику результаты. Хорошо, пусть в наше время уже далеко не каждому, но некоторым, наиболее продвинутым школьникам – в непосредственной зависимости от того, в какую сторону, кем и с какой целью дети были продвинуты — результаты этого важнейшего в Истории человечества открытия, несомненно, известны.

*
Итак, они встретились случайно и сидели за столиком небольшого скромного кафе. Дело было ранним утром, когда зал кафе был пуст. Их было только двое за этим дощатым столиком у тусклого окошка. Они негромко разговаривали. Один из них – это был профессор Преображенский – выпил рюмку водки и с удовольствием весело закусывал. Второй – князь Андрей Болконский – пил красное вино, изредка переламывая сухое печенье.

— Сен-Жульен – неплохое вино, — проговорил князь. Он выглядел, однако, очень расстроенным.

— Вы, князь, уж простите мне это чревоугодие. Человек простой, происхожу из духовного звания. Мой отец был кафедральным архиереем. Сам же я не более чем обыкновенный врач.

— Поверьте, сударь, я всегда с большим уважением относился к людям, посвятившим свой талант и жизнь искусствам и наукам, — вежливо улыбаясь и, как убеждённый вольтерьянец пытаясь, в меру возможного, деликатней обойти стороною вопрос о православном духовенстве, отвечал князь Андрей. — Мой батюшка, генерал-аншеф Николай Андреевич Болконский, всегда учёных людей всячески привечал и сам в свободное время усердно занимался математикой, и естественные науки весьма интересовали его, хотя он и выбрал себе судьбу офицера, как пристало всякому истинному русскому дворянину.

После некоторого колебания он добавил, мимолётно нахмурившись, потому что ему приходилось немного лукавить:

— Впрочем, Вольтер говаривал, что кабы не было Бога, надлежало бы выдумать его. И, принимая это мнение великого философа, великого просветителя народного за истину, э-э-э… титул и ремесло вашего родителя ничего, кроме искреннего уважения, у меня вызывать не могут.

Они ещё немного помолчали. Затем князь, продолжая начатый накануне разговор и мрачнея, сказал:

— Но, милостивый государь, мы существуем здесь каким-то не вполне для меня понятным образом, и поневоле недоумеваешь каждый раз, когда вновь прибывшие сюда приносят вести, поистине возмущающие рассудок. Вы говорили, будто в декабре 1825 года….

— Был гвардейский мятеж, совершенно верно. Многие из мятежных офицеров были друзьями Пушкина. И погибло около 1200 человек, из которых гораздо более половины были праздной чернью, собравшейся поглазеть.

— Пушкина? Сергея Львовича Пушкина? О, Господи, это ведь пьяница и мот, человек совершенно не твёрдый во взглядах и ни к чему не годный.

— Ваше Сиятельство! К сожалению, я имел в виду его сына, Александра Сергеевича.

— А! Как же! Василий Андреевич знакомил меня с ним в Царском Селе. Он был очень уродлив. И читал нам свои стихи, которые, признаюсь, у меня в голове не совсем оказались созвучны с принятыми в свете представлениями об изящной словесности. Их нельзя было читать в присутствии дам. Они были просто неприличны. Я сказал, что он пошёл в отца, а Василий Андреевич засмеялся, он очень высоко оценивал эти произведения мальчика. Это было накануне кампании 1812 года.

Филипп Филиппович Преображенский некоторое время задумчиво глядел в твёрдое и красивое лицо офицера, человека из окружения (как бы мы выразились сегодня) Багратиона и Кутузова, смертельно раненного в битве под Бородино.

— Василий Андреевич… Жуковский? Он не ошибся, князь. К моменту смерти государя-императора Александра I Александр Сергеевич Пушкин был уже — в возрасте всего 25 лет — самым значительным мыслителем в России, самым крупным писателем и журналистом и просто самым серьёзным человеком в нашей стране, а возможно, и за её пределами.

Но по странному стечению обстоятельств не только он был другом группы гвардейских офицеров, решившихся на безнадежную попытку бессмысленно и кровавого переворота. Граф адмирал Николай Семёнович Мордвинов и граф Михаил Михайлович Сперанский, который тогда уже был возвращен к службе, и оба они весьма преуспевали в Сенате – оба по некоторым слухам были причастны к этой авантюре.

Преображенский уже закончил обед и спросил чаю с бисквитами. Девушка-служанка принесла кофе и пирожки с повидлом.

— Н-да-с, — проговорил Филипп Филиппович. – На войне, как на войне. Андрей Николаевич, оставьте, ради Бога, это всё дела давно минувших дней.

Лицо Болконского было каменным.

— Гвардия?

— Московский полк был поднят Александром Бестужевым, а Щепин-Ростовский зарубил полковника Фредерикса, который пытался воспрепятствовать солдатам выполнять их приказания.

— Полковник барон Фредерикс зарублен? Щепин-Ростовский совешил это гнусное преступление? Бестужев — мятежник? От Сперанского и Мордвинова я, впрочем, никогда ничего хорошего не ждал, — князь аккуратно слегка вздрагивающей рукой промокнул бледный лоб кружевным платком. — Однако, с каких это пор Сперанский и Мордвинов именутся графами?

— Оба выслужили графский титул значительно позднее, Ваше Сиятельство.

– Но позвольте…. Ах, столько лет прошло с тех пор! Где был Ермолов? Багратион? Милорадович?

Филипп Филиппович Преображенский привычно взял князя за левое запястье сильными пальцами хирурга.

— Князь, вы много выпили и ничего не ели. Успокойтесь.

— Нет! Извольте мне сказать подробно и всю правду. Ермолов?

— Он знал о заговоре. Но избежал следствия, поскольку был тогда наместником на Кавказе.

— Багратион?

— Он умер от ранения, почти одновременно с вами, Ваше Сиятельство.

— Милорадович?

— Каховский застрелил его, когда он выехал перед строем солдат, пытаясь их вразумить.

— Застрелил? Милорадовича? Что за каналья! Кто такой этот Каховский? Этого быть не может! Не может того быть, чтобы Ермолов знал и не воспротивился бы этому позору….

Простите, господин Преображенский, а как, собственно, вы попали сюда? Это не слишком скромный вопрос, но вы уж простите мне это любопытство. Вы — врач. Выглядите ещё не старым человеком и, кажется, не имеете дурных привычек, весьма бодро….

— Князь, моя смерть некоторым образом связана с упомянутым мною мятежом императорской гвардии. Идеи, вдохновлявшие молодых офицеров, которые так легкомысленно подняли этот неудавшийся мятеж, вселили в российское общество некую зловещую инфекцию. Люди стали мечтать о несбыточном. Остальное — дело времени. Всё было благополучно до тех пор, пока не появились бессовестные спекулянты, без труда опрокинувшие всё тысячелетнее строение российской государственности, имея рычагом русскую армию, измученную неудачной войной, а точкой опоры — те самые идеи, о которых я уже имел сомнительное удовольствие вам докладывать. И была провозглашена республика, которая в действительности представляла собою неслыханную тиранию.

Я был убит на допросе, на Лубянской площади в кабинете у следователя, который обвинял меня в многочисленных убийствах своих пациентов, которые в то недоброе время правили несчастной Россией. Это произошло в январе 1937 года. Следователь — в прошлом матрос Балтийского флота — убил меня, по неосторожности слишком сильно ударив кулаком по голове.

Некоторое время оба молчали с грустью размышляя и вспоминая — каждый о своём.

Подошёл хозяин заведения:

— Господа, пришёл этот странный человек. Он спрашивает, нельзя ли ему присоединиться к вам?

Болконский и Преображенский, испытывая некоторое облегчение от слишком тяжко затянувшегося разговора, посмотрели на вошедшего. Что-то вроде холщёвого мешка с дырками для головы и рук служило ему одеждой, и он ходил, опираясь на суковатую клюку, босиком. Он выглядел очень старым.

— А! Милости просим! – радостно закричал профессор. – Князь позвольте вас познакомить. Лорког – это имя — так зовут этого человека. Изобретатель колеса. Лорког, а это князь Андрей Болконский – герой многих войн и очень добрый человек. Ты обещал мне рассказать, зачем тебя понесло в заросли тростника, где ты нашёл своё потерянное давным-давно колесо.

Князь протянул оборванцу открытую для рукопожатия ладонь, и тот с недоумением смотрел на это.

— Ларког, — сказал Профессор со смехом, — протяни открытую ладонь и вложи её в ладонь твоего нового знакомого. Князь Болконский хочет пожать тебе руку.

— Изобретатель колеса, — улыбаясь, сказал Князь Андрей. – Кого только здесь не встретишь? Господин Лорког, что было самым трудным, когда вы … сооружали колесо – впервые в человеческой Истории.

— Сначала я изготовил просто деревянный круг. И он очень легко и быстро мог катиться, но вскрости треснул и раскололся, натолнувшись на большой камень. Это моё первое колесо было очень тяжёлым, и я с трудом его поднимал, — гость сел за столик. — Я долго не мог додуматься. Наконец, мне пришло в голову: Я согнул в круг тонкий ствол молодой берёзы, а потом в центре этого круга связал десять прямых и негнущихся сучьев. Моё колесо стало гораздо легче. И оно покатилось очень быстро. Поэтому я вскорости его потерял.

— Велколепно! Вы изобрели спицы.

Ему налили вина. Хозяин поставил перед ним полное блюдо жаркого с овощами. Лорког уплетал мясо, запивая вином, и время от времени бросал любопытный взгляд на своих новых знакомых. Великий лекарь! Великий воин!

Ларког, — профессор пытливо взглянул в глаза изобретателю. — Тебе следует знать, какие великие последствия имело изобретение тобою колеса.

Ларког, перестал жевать и удивлённо смотрел на собеседников.

— Если на два или четыре таких колеса, достаточно увеличив их прочность, установить платформу — на такой платформе можно перевозить огромные грузы, например, брёвна и камни для строительства домов…. Но… туда может встать и человек с копьём или луком, которому будет легко убивать людей в бою, если платформу на колёсах потащит быстроногая лошадь, специально для этого приручённая, как в твоё время люди приручали собак.

Ларког совсем перестал есть. И он долго думал, время от времени вытирая выступивший на лбу пот. Он был потрясён.

— Того быть не может! Мы собак приручали для охоты и защиты селения от волков. А копьё и лук — нас кормили в нашем великом лесу. Кто-то очень злой это придумал. Был бы я жив, я немедленно уничтожил бы все колёса, чтобы люди людей не убивали никогда.

Его собеседникам стало не до снисходительных улыбок. Оба они сморели на него с горьким сочувствием.

— Послушай, Ларког! — проговорил, наконец, князь Болконский. — Ты не горюй. Твоё изобретение, помимого злого, принесло и много хорошего. И ты величайший мудрец от сотворения мира и вплоть до никому неведомого конца этого прекрасного, но, к сожалению, несовершенного мира. В этом мире — каждое явление бывает одновременно и добрым, и злым.

Изобретатель напряжённо думал, и полная вена пульсировала у него на лбу.

— Есть всё же что-то такое, что никогда не бывает злым. Никогда. Знаешь, у нас в селении был молодой парень, который всё хотел вырубить на камне изображение одной девушки – потом она стала его женой. Я не умею так. Но рубить камень трудно. И я придумал. Если палочку обмакнуть в кровь – я прокалывал палец – можно рисовать на бересте. Но кровь на палочке быстро высыхает. А если взять тростниковую тонкую трубочку, подлиннее, и губами втянуть в неё кровь, можно долго рисовать на бересте. И вот, я пошёл в заросли, чтобы таких палочек наломать для этого паренька. И я, на беду, там нашёл своё давно потерянное колесо. А парень научился рисовать кровью. И кровью он нарисовал на куске бересты девушку, которую любил — она была поистине прекрасна! Он был волшебник – каждый рисунок его был чудом вечного неба. Когда у меня в груди поселилась проклятая мышь, и грызла меня изнутри, и мне было очень больно….

— Это у тебя была стенокардия, — сказал Преображенский.

— Когда меня грызла эта мышь-стенокардия, он принёс мне удивительный рисунок – очень красивый. Кровью на бересте этот парень, забыл уже, как звали его, нарисовал закат. Там солнце заходило за черту, где земля сходится с небом, окрашивая в алый цвет леса, горы, облака. И когда я смотрел на этот закат, мне легче было умирать.

— Не обязательно кровью, — сказал Болконский. – Почему именно кровью? Много можно найти разных красителей – соки трав, например, или ягод.

Лорког удивлённо поглядел на него:

— Я не уверен в том, что прав ты, великий воин. Не думаю, что закат можно нарисовать соком ягоды. Только кровью. Парень этот рисовал кровью, и получалось очень хорошо. Все наши люди любили его. Я его здесь ещё не встречал. Может быть, он не умер? Может быть, такие люди никогда не умирают, а живут вечно?