Когда ты глубокий старик, твои ровесники командуют десятками миллионов солдат и строителей, а ты едва дослужился до начальника ста тысяч полудохлых носильщиков – хорошего в жизни ждать не следует, но и приходить в отчаяние он не умел. Жизнь сложилась, как сложилась. Что ж теперь?
Стотысячник Зус стоял у края тропы и рассеянно провожал взглядом вереницу своих рабочих. Одни носили материал для ремонта муравейника, а другие запасали грибы.
Плохо работают. Одна слабая яйцекладка за другой – все они заморыши, еле двигаются. Неудивительно – Королева стара, как мир. Большие господа втихомолку, в узком и замкнутом своём кругу говорят что-то нерешительное о низложении Королевы, а поднять мятеж — никто не решается. Ей двадцать четыре года, еле живая реликвия. Но её окружают тучи молодых и злых, будто осы, охранников. Что-то надо решать, однако. Сейчас хорошую самку можно взять у соседей. Охотно отдадут. Но придётся драться со своими, а это никому не по душе. Да и станут ли драться муравьи? Все привыкли.
А тут ещё, похоже, Дорогу придётся менять, потому что появилась метла, очень быстрая и сильная, и ежедневно несколько миллионов работяг уходят туда, откуда никто не возвращается. Это никуда не годится – слишком много гибнет муравьёв .
Дорога старая, давняя дорога – Стотысячник ещё был совсем молодым, когда нашли эту грибницу, хотя и далековато — в двухстах метрах от муравейника. Во всяком случае, не позже, чем год тому назад…. Полтора года тому назад – точно. Тогда громадная туша гниющего дикобраза в густой траве исчезла, её не стало. Он своими глазами видел, как это случилось. Человек взял тушу на железную лопату и унёс. Такой большой был человек, что ему этого дикобраза, которым кормились многие десятки поколений муравьёв, и на день жизни вряд ли хватило. Проклятые лопаты, мётлы, мотыги, грабли – беспощадные инструменты людей – сколько бед они натворили за долгую жизнь старого муравья.
Мы не воюем с людьми. Как можно воевать с ними? Мы только восстанавливаем разрушенное. Мы живём у них под ногами, под колёсами и гусеницами их машин, на пути их инструментов, неведомо для чего роющих, скребущих, выравнивающих или вскапывающих землю — не их вина и не наша. А падать духом — стыд, и нужно жить.
Тогда, некоторое время после той памятной катастрофы — несколько месяцев, племя кормилось остатками дикобраза, а многие тысячи солдат обыскивали округу, нашли молодую и здоровую, ароматную, плодоносную грибницу, множество грибов, и до голода дело не дошло. Тогда ещё умели проявлять оперативность, потому что Королева не превратилось в воспоминание о былых днях.
Вот, эта манера – не иметь запасного источника корма, когда-нибудь кончится очень плохо. Постоянные разговоры об этом идут с тех пор, как он себя помнит, а он уже очень стар. Очень. Стотысячнику два года и восемь месяцев, редкий муравей доживает до такого возраста, а он всё ещё здоров. Нельзя надеяться на одну дорогу – запасная нужна. Но, когда найдётся источник корма, который покажется надёжным – до поисков запасного источника дело не дойдёт, а только потянутся бесконечные разговоры.
Утром метла прилетела позже обычного. Уже при солнечном свете, разогревшись на Солнце, муравьи работали в полную силу, все были на Дороге, когда несколько движений этого смертельного инструмента в секунду смели больше миллиона носильщиков. Нехорошо. Какой-то из уцелевших рабочих — сильно хромая, приволакивая одну ногу, маленький, тощий — тащил кусок древесины, который был ему не по силам и до ранения. Этот муравей вдруг свернул и, не бросая груза, направился к начальнику. Молча, Стотысячник ждал его.
— Положи пока это дерево на землю и скажи, что ты хочешь мне сказать. Ты сказать что-то хочешь? Я не ошибся?
— Великий начальник, мне приказали сказать тебе, что ты вызван на Совет. Когда Солнце зайдёт за большую крышу, ты явись в Муравейник. Будет разговор о важном.
— Хорошо. Сейчас ты оставишь свой груз здесь, а сам пойдёшь за другим. Это дерево отнесут без тебя. Выбери груз себе по силам. Что у тебя с ногой?
— Нога попала под метлу, но двигается, и я могу идти и нести, что следует. Я могу работать, начальник. Не приказывай съесть меня!
— Я могу перевести тебя помощником строителя.
— Но помощники очень мало едят. Все знают о твоём милосердии. Я могу ещё быть носильщиком.
— Верю. Делай, что я приказал.
— Повинуюсь, великий начальник.
Зус ждал, когда появится кто-то из его товарищей, кто-то из стариков.
— Удачи и сил на Дороге труда! Брось груз и подойди! — крикнул он одному из них, которого знал много недель и даже не один месяц. – Нужно поговорить.
Старик подошёл, шевеля изломанными усами, и проговорил:
— Удачи и сил, начальник!
— Удачи и сил всем нам! Имя твоё помню: Шасух. Скажи, как живёшь.
— Сил немного, но они ещё есть у меня. На Совет тебя позвали. Большая честь.
— Великая честь. Но я жду плохих новостей.
— Драться с охраной Королевы?
— Что ж ещё остаётся? Нельзя больше двигаться по этой дороге. Слишком многие гибнут.
— Драться, так драться. Дрались ведь с пришлыми бродягами не раз. Разве мы чего боимся, или дело наше неправое?
— Трудно драться со своими. Кроме того, смотри, старый товарищ. Ты видишь этих доходяг? Кого ты хочешь в бой за собою вести? А охрана у старухи сильная, их много, и есть им за что головы класть – сыты они всегда.

О происхождении исполинского муравейника, самого древнего из всех сохранившихся — во всяком случае, сохранившихся в том круге, который доступен муравьиному взгляду — говорили по-разному, ничего определённого никто не знал, и муравьи в огромном большинстве никогда не задумывались об этом. Этот муравьиный мир простирался на неоглядной территории. Границы мыслимого муравьиного мира по слухам и преданиям пролегали в километре от муравейника, а за этими границами был иной таинственный мир, в котором не было воды и пищи. Там великие серые просторы до самого горизонта были выстланы плотным асфальтом, который летом раскалялся Солнцем, а зимой заливался ледяной водой или укрывался снегом. И сквозь этот асфальт не пробивалось ничего живого, и там не было ничего съедобного и ничего пригодного для строительства. Там по мёртвому асфальту с воем летели неведомо куда гигантские чудовища, оставляя за собою шлейф ядовитого угара. Там постоянно что-то выло, грохотало, стучало, свистело и оглушительно трещало. Там грозно дышала мёртвая жизнь железа. Люди в том мире что-то творили, что-то разрушали, разбивали и строили для того, чтобы с оглушительными взрывами звука разбить железными таранами ими же невесть для чего построенное. Там не было муравьёв.
Чаще всего говорили, что Муравейник был возведён в незапамятные времена на месте трухлявого, истлевающего пня огромной пальмы. Никто не знает, почему прилетела с небес свирепая визгливая и жадная до дерева пила и срезала эту пальму. Пилы принадлежат людям. Многие деревья уничтожаются для чего-то злыми пилами, вероятно, они мешают людям, а может быть, люди кормятся их древесиной или что-то изготовляют из неё, так же как муравьи это делают.
Пень стоял в зарослях высокого бурьяна и колючего кустарника, за бетонным забором, куда уже давно не приходили люди и не приносили с собою смертоносных инструментов – но Дорога труда, путь к источнику пищи, проходила через опасную территорию людей – все другие пути были ещё более опасны.
Иногда, впрочем, люди появлялись. Без инструментов. Они не работать приходили. Это, как правило, были пары. Не раз Стотысячник видел такую пару людей, которые на первый взгляд казались ему одним существом – так сильно они прижимались друг к другу, будто, пытались проникнуть друг в друга, стремясь стать единым существом. Они были не опасны. К ним муравьи привыкли. Не следовало только приближаться к ним, когда они опускались в траву и когда двигались в траве. Солдаты на всякий случай кусали их, но это было напрасно – тем людям было не до муравьиных укусов – что-то очень важное они делали, настолько важное, что уже ничего не видели и не слышали. Они дышали очень громко. Задыхались. Иногда что-то выкрикивали. Потом уходили, никому не причинив вреда.
Однажды на памяти Стотысячника рядом с Муравейником сел и долго сидел на камне какой-то человек. Он тоже шумно вздыхал. Тоже очень громко дышал. Задыхался – совсем так же, как те, что приходили парами. Но потом он вспыхнул ослепительным огнём. Раздался гром. Человек исчез. В заборе образовался пролом. Пришло множество людей, и они всё вокруг истоптали. Муравейнику был причинён немалый ущерб, и на ремонт ушли бесчисленные дни. За эти дни и люди восстановили разбитый участок забора, и всё пошло по-прежнему.
Остатки пальмового пня – две стены – были сохранены, чтобы служить основой, укрепляющей склоны сложнейшего сооружения, но снаружи их не было видно. Муравейник, по видимости, был большой горой тщательно уложенных поверх и вокруг этих стен мелких щепок могучего дерева, которое некогда устремлялось стройным стволом в невероятную высоту к самим вечным небесам – туда, откуда приходят в мир благословенная вода и палящая жара, дающие силы для жизни, а иногда убивающие всё живое. Сверху всё это дополнительно было укрыто толстым слоем сухой опавшей хвои больших кедров и сосен, редким лесом, окружавшим дома людей за бетонным забором. Хвоя защищала Муравейник от воды – зимой, и от жары – летом. Пень же, оставшийся от пальмы, был изгрызен и источен челюстями миллионов строителей – это было великое множество свободных проходов, коридоров, тоннелей и тайных лазов. Муравейник был прочен и надёжен. Ни разу многочисленным ордам бездомных бродяг, пытавшихся штурмовать его, не удалось проникнуть даже за первую линию обороны, а таких линий было шесть.
Было предание о том, что в легендарном прошлом весь ствол пальмы был источен такими тоннелями, которые соединяли неизмеримо большее множество просторных помещений, выгрызенных далёкими предками племени, и племя происходило от тех древесных муравьёв, которые погибли вместе с пальмой. Немногие выжили и стали насыпать над пнём муравейник.
Другие думали, что племя кочевало в поисках пристанища, пришло издалека, и когда пальма рухнула, предки сражались за пень с древесными муравьями, отвоевали его и стали строить этот муравейник. Древесные же муравьи, лишившись жилья, ещё долго бродили в округе, а потом ушли – они стали бродячим племенем. Это было задолго до рождения нынешней Королевы – матери племени. То были времена доисторические.

Когда Солнце зашло за большую крышу, Стотысячник, не торопясь, пошёл обочиной дороги по направлению к Муравейнику.
Постоянными членами Совета были только командующие миллионами – вожди. Тысячники, десятитысячники и стотысячнники приглашались на Совет в исключительных случаях и не все. Это была честь и свидетельство того, что ко мнению старого опытного муравья прислушиваются те, кто судьбы десятков миллионов решал. Было чем гордиться.
За большую крышу Солнце заходило после полудня. В тени было легче дышать и двигаться. Рабочие быстрее и бодрее шли по дороге в обе стороны. Он окликнул одного из них:
— Подойди.
— Слушаю, начальник.
— Принеси мне воды, я пить хочу.
— Как же я тебе принесу воды? Воду можно пить. А как её перенести сюда — оттуда, где я найду её для тебя?
Стотысячник некоторое время рассматривал молодого муравья. Большой и сильный – в сравнении с остальными. Но очень глупый. А может быть, их просто не учат? Давно уже никого из учителей не видно на дороге. Охранников и солдат учат сражаться. А рабочих никто ничему не учит. В окружении Королевы боятся рабочих. Боятся их учить – лучше, чтобы они были беспомощны – на случай мятежа.
— Стой здесь.
Старый муравей отошёл в сторону от дороги, нашёл в траве лепесток маленького цветка, в котором капля росы сохранилась с раннего утра нетронутой и свежей. Осторожно он взял сильными челюстями лепесток и принёс туда, где рабочий ждал его. Положил лепесток на землю у ног.
— Видишь, как много воды? Не только нам с тобою хватит. Мы оставим, что сами не выпьем, и ещё кто-то напьётся. Разве ты пьёшь только в Муравейнике?
— До сих пор всегда я только там пил воду – из питьевого озера. Но на Дороге труда всегда очень хочется пить.
— Понял, как я это сделал? Не трудно. Просто осторожно нужно нести – лепесток цветка, лист какой-нибудь. Но воду, которая сохранилась в нейлоновом лоскуте, обрывке цветастой ткани – никогда не пей, отравишься. Остерегайся всего, что сделано руками человека. Понял? Это тебе пригодится скоро. Быть может, скоро придётся подолгу находиться вне надёжного укрытия Муравейника. И ночевать будешь под открытым небом. Еду всегда найдёшь, а воду искать нужно уметь. Внимательным нужно быть. Ты дрался с бродягами?
— Нет, начальник. Я вышел из кокона, когда они уже ушли.
— Не ушли они сами. Мы их прогнали, и много наших погибло. Тогда драться пришлось не только солдатам и королевской охране. Все мы дрались за наш Муравейник. Ты будешь драться с врагами?
— С врагами? А кто наши враги? Это бродяги? Они снова придут?
— Нет. Это не бродяги, а хорошие бойцы. Мы нападём на них внезапно и станем с ними драться, рассчитывая на то, что нас неизмеримо больше. Их сотни тысяч, а нас десятки миллионов. Сто тысяч королевской стражи и один миллион солдат муравьиного войска. Мы их уничтожим, но многие погибнут в грядущих боях с ними.
Молодой муравей помолчал, а потом спросил:
— Великий начальник, ведь ты сейчас мне говоришь о наших солдатах, об охране нашей Королевы? Для чего нам нападать на них и драться с ними?
— Ты слышал?
— Многие об этом говорят.
— Будешь драться?
— Буду, если все будут драться. А чем наша Королева плоха?
— Она слишком стара. Плохо плодоносит. Мы съедаем больше, чем запасаем, потому что приплод слабый, работаете вы все медленней, чем нужно для жизни. Когда её убьём, приведём новую матку, и она родит сильных муравьёв, которые будут много пищи добывать. И ещё сильные муравьи нужны для того, чтобы найти новую Дорогу труда – на старой дороге метла убивает слишком многих.
— Тогда придётся драться, — сказал молодой муравей.
— Ты сообразительный, — сказал Стотысячник. – Пойдёшь со мною на Совет. Ты мне там пригодишься.
— Я готов.

Муравьи шли в обе стороны Дороги – бесконечная вереница, туда и обратно. Как всегда. Вечно не прекратится это движение. О, если б так!
Стотысячник — и молодой муравей за ним, почтительно чуть отставая — вошли под своды Муравейника, и сразу услышали эхо родных стен. Тихий шорох множества муравьиных ног превратился в несмолкаемый гул, отражаясь от стен и сводов. Муравейник гудел нескончаемым гулом труда. О, муравьиная вечность!
— Удачи на Дороге труда!
— Удачи и сил! Идёшь на Совет? И я приглашён. Много тысячников там соберётся, — сказал десятитысячник, знакомый по давним битвам с рыжими бродягами.
— Не решаются вожди без нас рассудить. Не согласны они ни в чём. Разномыслие. Единства не стало.
— Хотят или не хотят, а….
— Нет. Солдаты и стража не хотят. В этом вся беда. И что делать? От моих десяти тысяч сегодня утром не осталось и нескольких сотен. Так метёт метла.
Ещё один тысячник нагнал их и, не приветствуя никого, отрывисто проговорил:
— Как бы они нас всех там не перегрызли. Стража не желает слушать ничего. Как бы и вождям не досталось. Стотысячник стражи сказал, что он сам будет вождём. Он сказал, что Королева живёт вечно. Слыхали такое? Она никогда не родилась и не умрёт никогда.
— Это не он сказал. Что болтаешь? — уже несколько начальников тысяч шли небольшой толпою, направляясь в палату Совета. — Его съели ещё в полдень. А о вечной жизни Королевы вожди говорят уже давно.
— Съели Стотысячника стражи? А его бойцы?
— Им приказано было. Они его и съели.
— А солдаты?
— Вождь солдатского миллиона сказал, что его боевые муравьи не допустят войны. Он сказал, что только ждёт решения Совета, и это решение выполнено будет.
— Следует надеяться.
— Будем надеяться. Но Королева….
— Они не хотят новой матки. Ни за что не хотят.
— А не хотят – так война будет. Не может вечно жить старуха. Она не плодоносна.
— Смотри, великий начальник, как бы тебе не отправиться сегодня вслед за стотысячником стражи.
— Меня рыжие бродяги не съели, так и свои солдаты не съедят….

Палата Совета была рассчитана на две сотни муравьёв. Просторно. Вождей, каждый из которых командовал миллионом, было всего семьдесят два, и приглашены были тысячники – вопреки обыкновению, их было больше, чем вождей, сто муравьёв, старых, опытных, закалённых войнами и трудом. И всё же было не тесно в Палате.
Торжественно провозгласил один из вождей:
— Муравьи! Удачи на Дороге труда!
— Тебе удачи и сил! – нестройно откликнулась толпа начальников.
Этот вождь – был он из выслужившихся старых тысячников, умный, знавший, с кем говорит – начал издалека:
— Начинаешь командовать миллионом – о тяжкой доле тысячника уже и не вспомнить. Как вспомнишь, на сытое-то брюхо?
Он помолчал, дождавшись одобрительного говора среди приглашённых тысячников.
— Но я в этот час, как вожди племени меня уполномочили говорить, стану обращаться к тысячникам, потому что это вы ведёте племя на труд и в битву. Это вам в этот час решать судьбу племени. Это на вас надежда миллионов муравьёв. И вы сейчас решите, нужно ли нам лишиться сердца всего Муравейника, его матки, его Королевы, искать новую, которая невесть кто такая будет и кого нам в приплод принесёт, и это вместо того, чтобы все наши силы направить на поиски нового источника корма. Дорога труда стала слишком опасна, и вам ли не знать, что мы больше съедаем, чем запасаем, потому что Дорога опасна.
Сказал он неправду. Все это знали. Наступило молчание. Потом раздался голос:
— Великий вождь, которая уж яйцекладка приносит заморышей в наши тысячи. Этих несчастных ничем не принудишь тащить по дороге ничего, кроме того, что они сами же и съедят. А кормить нужно солдат, стражу. Издавна повелось: Состарилась матка, её съедают и новую приводят.
— Откуда ты это взял, почтенный тысячник? Где ты это слышал? Это тебе учителя рассказывали, как ты из кокона вышел? Наша Королева вечно живёт. Никто не упомнит времени, когда она родилась. И она не умрёт никогда. Бывают же годы сильного приплода и годы слабого – так было, так и будет.
Протестующие голоса. Кто-то ещё безрассудно выкрикнул:
— Если вы уже решили всё за нас, для чего пригласили нас сюда?
Тогда вперёд вышел вождь миллиона солдат:
— Тысячники, я мятежа не допущу, и если будет на то воля вождей племени, расправа будет быстрой, потому что мои солдаты сыты и здоровы, обучены сражениям на совесть. Понапрасну мятежники только погубят миллионы трудяг. Стотысячник стражи уже пытался стать вождём, и судьбу племени решать по-своему разумению. Я велел – его же стражники съели его. Они знают силу моих сотен тысяч!
Снова молчали.
Мятеж!
Палата Совета — круглое помещение со множеством узких проёмов для входа и выхода. В каждый такой проём бесшумно вошли охранники. И они мгновенно кольцом окружили сотню тысячников. Очень маленькие, приземистые и коренастые, с огромными челюстями, почти совсем чёрные бойцы. Опасность была велика. Тысячники не менее быстро заняли позицию круговой обороны. Не так-то просто съесть сотню ветеранов войны и труда.
Стотысячник спросил молодого муравья:
— Не слишком ты напуган? Думать можешь?
— Могу великий начальник.
— Подойди вон к тому охраннику и скажи ему: «Я заблудился». Не бойся. Он тебе вреда не принесёт. На меня внимания не обращай. Я буду рядом, но ты на меня не гляди. Вот и всё.
— Молодой подошёл к охраннику свирепого вида и сказал, что было велено.
— Заблудился? Ты кто? — спросил охранник, нервно подёргивая усами.
— Носильщик. Я не знаю, куда попал, и как мне выбраться отсюда.
Охранник думал. Потом оглянулся, вероятно, хотел спросить кого-то…. В это время, оттеснив плечом молодого муравья, Стотысячник кинулся и откусил охраннику голову. Можно было уходить.
— Иди за мной. Ты сообразительный.
Они вышли в коридор. Яростные выкрики:
— Двое ушли!
— Не выпускать никого!
— Убили нашего и ушли!
— Ни один больше уйти не должен….
— Внимание, бойцы!
Они быстро шли тёмным широким коридором.
Стотысячник сказал:
— Налево поворот. Там наша сотня тысяч стоит. Я иду туда. Ты идёшь прямо. Сворачиваешь — второй поворот направо. Пройдёшь немного и увидишь вход. Там десять тысяч, которыми командует один старик. Его ты не знаешь, но я ему верю, а он – мне. Ему скажи: «Война началась. Самые большие тысячники съедены на Совете. Звали нас туда – в ловушку. Всем следует уйти из Муравейника и собраться вместе – пусть рассылает гонцов по сотням тысяч. Если наберётся нас пять-шесть миллионов – они и нападать не станут, их дело проиграно». Скажи, что мы с ним увидимся под открытым небом в эту ночь. Ему привет от меня. Ты передай ему, что тебе велено, и иди в расположение нашей сотни тысяч. Мне ты нужен. Можешь сказать этому тысячнику – он весьма достойный муравей – что я ушёл живым, благодаря тебе, и это я сам так велел ему передать. Торопись, чтоб своих не потерять — через час вся моя сотня тысяч уйдёт под открытое небо.
— Повинуюсь, великий начальник! Благодарю тебя, великий начальник!
Он вошёл и некоторое время молчал. Многие даже не заметили начальника, хотя муравьи его ждали – многие беспокоились, было о чём беспокоиться, сплошная поверхность живых муравьиных спин в помещении рябила и колыхалась, и бесчисленные усы дёргались и шевелились.
— Удачи и сил, носильщики! Я вернулся. Я жив и здоров. Но сто моих братьев, тысячников – лучших в Муравейнике – уже на Дорогу труда не выйдут, их съели предатели.