Персей и Андромеда

В пятницу, третьего июня – мой короткий день – я пил кофе в саду Дома Тихо на улице рава Кука, а потом сел в маршрутку и поехал в Тель-Авив, чтобы полюбоваться закатом.
Надеюсь, что этого не прочтёт милая девушка из моего банка Леуми, которая накануне в виде исключения и по драгоценной в наши прагматические времена и весьма опасной для сотрудника банка склонности помогать старым дуракам, в четверг предоставила мне ссуду в 10 тысяч шекелей, уповая на моё благоразумие.
В пятницу, когда с 16 часов автобусы уже не ходят по Иерусалиму, а междугородние не ходят с 18 часов, поехать в Тель Авив из Иерусалима и вернуться обратно вечером, а в Тель-Авиве пообедать жареным мясом с коньяком и всем, что к этому прилагается – сумасшедшая трата для человека, который зарабатывает в месяц не больше пяти тысяч, а иногда и четырёх не получается, если не выпадают вечерние часы. Не уверен, что банк дождётся того времени, когда ссуда эта будет выплачена. Точнее, не уверен, что я доживу до этого момента. Что мне, в конце концов, банк Леуми? А уж банк-то, несомненно, не разорится от моего легкомыслия. Но девушка из банка сказала:
— Вы себя ведёте, как совсем молодой человек.
При этом она так мне улыбнулась, что я постарался в этом случае не разочаровать её.
Почему я тут хвалюсь своим легкомыслием?:)). А где вы видели легкомысленного человека, который не гордился бы своим легкомыслием? Чем-то нужно же гордиться.
Итак, по дороге к Старому Яффо, куда от Автобусной Станции шёл пешком, я пообедал в ресторане. Там я за коньяком идиллически, болтал по-русски с девчонками из Университета, которые подрабатывают официантками. Они меня не понимали, я их не понимал. Они явно обсуждали особенности моей внешности – ведь я похож на старого гнома, с их юной точки зрения, во всяком случае. А я каждой из них преподнёс настолько откровенный комплимент на им неведомом языке, что здесь не решусь его воспроизвести – зато от всего сердца. Они, однако, совсем по-девчачьи визжали и хихикали – кое-что всё же было понятно, наверное, по взгляду и выражению лица. И было очень весело, хотя время от времени я сокрушённо вздыхал: Где ты, моя молодость!
Около 18 часов я вышел на набережную, где в такое время всегда полно народу. До заката оставалось ещё полтора часа. Жара уже ушла, даже прохладный ветер иногда вздыхал. Множество белокрылых яхт упорно пытались эти вздохи поймать, и множество ребят на досках серфинга пытались поймать слабую волну ленивого прибоя. С пляжа доносилось что-то вроде пулемётной пальбы – сотни людей играли в пляжный теннис. Над морем – несколько самолётов-парашютов (не знаю, как это называется). Яркий цветастый парашют и двигатель с пропеллером.
На всё это я смотрел со стороны. Со стороны — хоть это и не очень весело, но и грустно не очень. Не стал я своим в Стране – это с одной стороны. Но страна эта совершенно определённо принадлежит мне – это с другой стороны. Что это значит? Я как-нибудь потом расскажу.
Очень много красивых людей. Женщин, мужчин и детей всех возрастов. Женщины – сильны, стройны, изящны и изысканны, мужчины высоки, тонки станом, мускулисты и ловки в движениях. Разумеется, за исключением слишком толстых или слишком тощих – общее впечатление такое. Это относится не только к евреям, но и к арабам, которых в этот час немало на набережной. Общая манера поведения напомнила мне Латинскую Америку. Все очень напористы, решительны, самоуверенны, с постоянной победительной улыбкой на лицах – в том числе и нищие, которых много. И я подумал: Война в таком краю – страшнее, чем где бы то ни было, потому что такие люди никогда друг друга не щадят. И, пожалуй, миротворцы со всех концов цивилизованного мира понапрасну тратят здесь время и деньги.
Всё это, к сожалению, не вполне относится к моим землякам, репатриантам из бывшего СССР. Подошёл какой-то подонок и спросил, не желаю ли я познакомиться.
— С кем? С тобой что ли? Катись.
— С девушкой. Совсем не дорого.
— Давай, катись! – и я добавил ещё кое-что непечатное.

Ну вот, наконец-то, я добрался до встречи с Андромедой и Персеем.
Я сел на скамейку и пытался сфотографировать загорающееся уже небо заката силами мобильного телефона. Курил и уже подумывал, не глотнуть ли ещё коньячку из фляжки, которая была в кармане.
Старик и старуха. Очень еврейские и очень русские с виду. Именно так. Еврейские русские. Он держался бодрее, хотя и небольшого роста, и опирался на палочку. Она же сильно и болезненно расплылась, шла с трудом, опираясь о его руку, которая, как я сразу заметил, была очень сильна и надёжна.
— Говорите по-русски? Разрешите нам здесь присесть?
— Конечно.
— Удивительно красиво.
— Замечательно. Вот, я никак не могу заснять эти камни. Далеко, и не берёт мой аппарат.
— Я, признаться, думал, что со временем волна их разобьёт, и их не станет видно. А вот, столько лет прошло. Постойте, постойте…. Сколько же лет прошло?
— Что-то около пяти тысяч, – механически сказал я и только потом изумлённо уставился на собеседника, а он не обратил на это внимания.
— Да. Примерно, пять тысяч лет. Ты помнишь, моя дорогая? – он поднёс к губам пухлую руку старухи.
— Я ужасно боялась.
— Неправда. Ты вела себя отлично. Вы знаете, что она мне крикнула? – старик смеялся. – Осторожно, он кусается! А я был не вполне уверен в успехе, потому что у проклятой головы заканчивалась уже зарядка.
— У какой головы? – спросил я.
— У головы Горгоны. Прошло ведь немало времени с тех пор, как я ей отрезал голову. Зарядного же устройства не было предусмотрено. Несколько раз я пикировал, пытаясь убить чудовище мечом, но безуспешно. Тогда думаю: Придётся ещё раз голову пустить в ход. Может, сработает?
Наступило молчание. Нужно пить поменьше – подумал я. – Мерещиться. Только этого и не хватало.
Вдруг старик, всматриваясь мне в лицо, сказал:
— Вы москвич? Где-то мы с вами встречались. Изменились вы. В семидесятые годы. Не у Софьи Васильевны Каллистратовой? Вы там были с Юрой Киселёвым.
— Да. Я часто у Каллистратовой бывал с ним.
— Сначала она мне категорически не советовала в это дело ввязываться. Она была уверена в том, что Ане нужно просто несколько лет отсидеть в заключении. Тогда вмешается Хельсинкская группа, и после освобождения вполне можно рассчитывать на выезд. Другого пути нет – так она считала. Простите, мы не представились. Петр, моя жена, Анна. Корнеевы. Москвичи. Мы приехали сюда в середине семидесятых – давно уже.
— Михаил. Очень приятно, — я привстал.
Да это ж он просто пошутил. Чёрт знает, что с моей головой творится.
— Может быть по глотку коньяка? За знакомство. Я, кажется, припоминаю вашу историю. Именно Софья Васильевна и рассказывала мне о вас.
— Э-э-э…. Надо бы выпить! – сказал престарелый Персей, опасливо покосившись на жену.
— С ума сошёл! У него диабет. Не то что коньяка, а нельзя даже чаю с сахаром.
В семьдесят четвёртом году Аня Губарь (имена и фамилии изменены), подала заявление на выезд. Её тут же исключили из МГУ, где она тогда училась на Истфаке. Затем, приблизительно, через две недели ей позвонил из КГБ некий капитан Золотов – во всяком случае, он так назвался – эту фамилию я не изменил – и вызвал её в Приёмную Комитета «для собеседования по поводу её заявления на выезд». Некоторое время этот офицер КГБ морочил ей голову всякой ерундой. Потом предложил в течение нескольких месяцев участвовать в каких-то идиотских оргиях – Аня тогда была очень красива, после чего её отпустят за границу без проблем. А не согласится – ей сфабрикуют уголовное дело и посадят надолго. Такая альтернатива.
Аня Губарь была умная девушка. И она отказываться не стала, а попросила один день на размышление. Капитан же, будучи дураком, согласился со словами:
— Смотри, не звони по знакомым. Кто узнает – пожалеешь, что на свет белый родилась. И родителей твоих… тоже с ними разберутся. Поняла?
— Конечно, поняла – сказала Аня.
Она тут же, выйдя из Приёмной, звонить никуда не стала, а поехала домой к одному своему приятелю. Этот парень был без ума от неё. И он ей очень нравился. И он был достаточно в те годы известный в Москве каратист – это ещё едва входило в моду, хотя и неофициально. А официально он был чемпионом Москвы по самбо. Его звали Петя. Пётр Корнеев.
Петя же позвонил в КГБ и сказал, что просит принять его по делу, связанному с заявлением на выезд, который подала Анна Губарь. Немедленно его принял капитан Золотов.
— Капитан, – сказал Корнеев, – я тебе клянусь родной матерью, что если только через неделю Аня Губарь разрешение на выезд не получит… хорошо, через месяц – я тебя убью рано или поздно. Сейчас вызывай конвой и арестуй меня. Меня убить в тюрьме и на зоне трудно, ты это знаешь – возни будет много, и придётся объяснять твоему начальству, зачем тебе нужно меня ликвидировать. Усекаешь? Большого срока мне не дадут. За что? И вмешается Спорткомитет. И оттуда будут звонки и вопросы – я как-никак, залуженный мастер спорта. Я освобожусь и тебя убью. Думай.
И капитан Золотов окаменел. Он превратился в камень. И Петя Корнеев, женившись на Ане, которая была еврейкой, уехал с ней в Израиль. Я его встретил незадолго до отъезда у Софьи Васильевны Каллистратовой, которая мне и Юре Киселёву эту историю, когда Петя ушёл, рассказала, не называя имён, как это было у неё принято.
В виде исключения – эта история совсем не вымышленная. То есть, совсем. Вот почему. Когда Софья Васильевна нам это рассказывала, она употребила слово «окаменел» – как-то так у неё получилось, она сказала, что капитан Золотов окаменел. А Юрка Киселёв засмеялся и сказал:
— Да ведь это Персей и Андромеда!
— Действительно, – сказала, улыбаясь, Софья Васильевна, которая была профессиональным юристом и не имела привычки к таким сравнениям. – А ведь и впрямь – Персей и Андромеда.
Когда улыбалась Софья Васильевна Каллистратова, мне всегда представлялась Афина Паллада, её гордая божественная улыбка. А вот на её старых фотографиях почему-то так не выходит.
— Анечка, – робко проговорил Персей, – может быть, глоток коньяку мне не повредит?
— Так вы знали Софью Васильевну? – спросила Андромеда. – Ох, Петя! Ох, Петя!
— Только, вот беда, стаканов-то нет у меня, – обрадовано сказал я, свинчивая пробку.
— Не беда. Так, по-русски выпьем из горла.
— За что ж выпьем? – я протянул фляжку Персею.
— Знаешь что? Солнце-то уже зашло. Выпьем за восход Солнца.