Похищение Алмаза

Я не отношусь к животным так, как это сейчас очень распространено в городской среде: считаю, что, если с человеком нельзя обращаться, как с собакой – это для него оскорбительно – по той же причине и с собакой обращаться, как с человеком нельзя. Возможно, потому что раннее детство прошло в тайге, среди собак-лаек. К тому же мои родители – зоологи.

Мне вот, вспомнились лайки.

Там, где лайки живут в естественных условиях, служат человеку на охоте, человек тоже относится к ним — естественно. Например, таёжный охотник-промысловик никогда не станет гладить, ласкать собаку или играть с ней, и никогда её не пустит в избу или в чум, ярангу, где живёт, да лайка и сама в помещение не пойдёт, ощущая его как ловушку. Но охотник свою лайку любит – следит за тем, чтоб она сыта была, и если видит, что псу не хватает охоты на мелкую таёжную дичь – сам начинает его подкармливать, хотя очень умеренно, потому что лайка должна в течение дня свободно пробегать в тайге десятки километров в поисках добычи. Уходя в тайгу на промысел, он поступает не так, как охотник-любитель, который своего сеттера или спаниеля накануне охоты не кормит. Ведь на охоту ехать, собак кормить, считается у таких охотников глупостью — она голодна должна быть. Не то, чтоб я таких охотников не любил, а я не понимаю этих людей.
— — — —

Здесь – небольшое отступление. Хотя мой покойный отец был специалистом, и довольно значительным в СССР, по промыслу сельди, но докторскую он защищал по охотничьему промыслу. Несмотря на это, будучи директором СахТИНРО, он однажды на доске приказов в Институте велел вывесить приказ, что сотрудники, которые ходят в тайгу на охоту, будут лишаться годовой премии (или что-то ещё в таком роде), а при повторении будут увольняться за профнепригодность. Промысловики – за профнепригодность, поскольку ходили на любительскую охоту! И он это слово жирно подчеркнул – профнепригодность. И приписал своей профессорской рукою: «Если вам тушёнки не хватает, можно кабана откормить – не много труда, а мяса хватит на полгода». И на него люди жаловались даже в Южно-Сахалинск, и это, действительно, было самодурство советского чиновника. А всё ж мотивы любительской охоты, мне кажется, неясны. В древности охота аристократов была связана с бешеной конной скачкой и сложным маневром большого количества всадников на достаточном обширном пространстве. Это воспитывало воинов, потому что аристократы хотели свою молодёжь видеть воинами. Но по этому поводу отец сказал профессору Марти (я слышал своими ушами):

— Юлий Юльевич, я много уж им позиций сдал. И всегда соглашаюсь на любую нелепость. Я с ними не спорю. Но я зоолог, а не педагог. И воспитывать у себя в Институте садистов не стану, потому что поднять медведя зимой со сворой собак и расстрелять его с большого расстояния из карабинов – это садизм и подлое убийство. Пускай выходят на мишку с рогатиной. Хоть я и этого не понимаю, но возражать не стану.
— — — —

Промысловик, в отличие от любителя, уходя в тайгу на много дней, кормит собаку вволю, потому что ей нужны силы. На морозе ниже сорока градусов, когда собака сыта – она работоспособна и не «запалится», то есть не замёрзнет, не простудится.

Когда подходишь к таёжной стоянке или к посёлку, лайки бросаются навстречу с весьма агрессивными намерениями. У меня был друг эвенк (по старому – тунгус), который мне как-то сказал:

— Если ты мужчина, иди спокойно, не обращай внимания – собаки не тронут тебя. Если ты баба – садись на землю и закрой лицо руками – обнюхают и уйдут. Но если ты дурак – бери тогда палку, и они тебя в клочья разорвут.
— — — —
Это было на Нижней Тунгуске.

А в Карелии есть лайки, карельские – они самые маленькие из лаек. Карелочки эти очень красивы, я б сказал — изящны, но характер у них тот же. И содержат их так же, и относятся к ним так же, как и в Сибири. Но, конечно, случаи бывают разные.

На Русском Европейском Севере и в Карелии даже в больших городах многие держат домашних собак или дворовых цепных псов-сторожей. Но, поскольку в начале-середине 70-х, когда я работал там, на Севере сильно не хватало продуктов, даже и горожане заводили лаек, чтобы ходить с ними на охоту в тайгу. И там было много разных случаев, случалось печальное – при столкновениях браконьеров с Охотинспекцией, хотя самые отъявленные браконьеры были как раз охотинспектора. Но сегодня я не хочу вспоминать о печальном.

У меня в Петрозаводске был друг, Володя Селиванов. Он был потомственный помор, родом из-под Архангельска. Володя в республиканской Охотинспекции Карелии занимал тогда какой-то пост, уж не помню, он был полусредним что ли начальником. Однажды я приехал из Беломорска, и остановиться должен был у него. Жил он в большом, красивом доме — но не изба это была, а скорее особняк – вдвоём с молодой женой, которая была тогда беременна в первый раз. Её звали Леной, и она была…, скажем так – мурманчанка из Ленинграда. Окончила ЛГУ и работала в Полярном Институте. Её откомандировали в Петрозаводск.

Как живут лиса и заяц,
Лебедь, щука, волк и рак –
Всё про это ты узнаешь.
Поступай на биофак!

Была песенка такая на Ленинградском биофаке.

Влюбилась в белокурого гиганта-помора. Ей с ним было трудно, конечно – сказывалась разница в воспитании, образовании — он был парень простой — но она стала с ним так счастлива, как это бывает не часто, и, кажется, сумела сделать и его счастливым.

— Такая баба, умная! – говорил он. – Всё время читает. Я этажерку сколотил ей – куда там! Книги ставить некуда. Вот, обещали по блату стенку достать – придётся купить. Даже когда ест, и когда стряпает, и когда посуду моет – умудряется читать.

А она говорила:

— Ты только не смейся, но это Ломоносов. Настоящий Ломоносов.

— Так, Леночка, его тогда срочно нужно определять в Славяно-Греко-Латинскую академию. А то, что ж он — четыре года на флоте протрубил и определился в Охотинспекцию.

И она сердилась:

— Ты смеёшься, а я тебе серьёзно говорю. Володя гениальный человек. Он самородок.

И я им очень завидовал, и обоих очень любил. Где-то они сейчас?

И вот, я приехал в Петрозаводск. У Володи был кобель Алмаз – очень хорошая лайка. Он его любил так, что Ленка ревновала, и гордился тем, что на охоте Алмазу не было равных. Пёс, как принято там, бегал на свободе, где хотел, кормился охотой на всякую мелкую живность, ночевать приходил и спал во дворе, зимой – в снегу. Раз в день Володя ему бросал кусок сырой лосятины или оленины, и для Алмаза стоял у крыльца всегда бачок со свежей водой из колодца, и зимами Володя следил, чтоб в бачке вода не замерзала круглые сутки – выйдет и подольёт туда чуть кипятку. Ледяная вода для лайки – ничего страшного, но всё ж лучше, чтоб собака её не пила. И на охоте он тоже, когда снег для чая топил, и Алмаза той же водой поил, разумеется, её сперва для него остудив.

Я, значит, приехал на лабораторном «Газике» – дело было уж затемно – и поставил машину во дворе (калитки и ворота редко тогда запирали — поморы не привыкли ещё к ворью). Я обратил внимание на то, что Алмаза не было во дворе, хотя с темнотой он обычно приходил домой. Где-то загулял. Но Лена меня увидела в окно и выбежала на мороз в домашнем халатике и в шлёпанцах на босу ногу.

— Мишка! Как хорошо, что ты приехал. У нас беда. И Володя такой страшный. Мне страшно. Он пьян и очень ругается. Я даже таких слов никогда не слышала. Он с ума сошёл.

А надо сказать, что поморы пьют сравнительно немного и только по праздникам и по субботам после бани. Очень пьяниц не любят. И не любят мата, особенно при женщинах не ругаются никогда. Во всяком случае, в начале 70-х это было ещё так.

Я прошёл в дом. Володя сидел за столом с бутылью спирта, и в миску кое-как охотничьим ножом он себе нарезал «притушенной» (слегка протухшей), а потом уж накрепко просолённой сёмги. И банка с квасом. И не хрустальная стопка, а алюминиевая кружка.

— А! Приехал, — мрачно сказал он. – Возьми там, в серванте фужер что ль какой – помянем Алмаза. А с этой кружкой я всегда в тайгу ходил – а вот теперь… прощаюсь. Увольняюсь. Я никогда больше в тайгу не пойду. И, Мишка, ты скажи матери, что я хочу — к ней. Возьмёт? Какой никакой, а всё ж я старшина первой статьи.

Я взял стакан. Володя разлил спирт. И, молча, мы выпили. Вдруг он взорвался страшной матерной руганью и стукнул кулаком по столу.

— Свёл! Свёл, гад, пса. Не сажал я Алмаза на цепь! А попадётся мне этот подлец – его самого на цепь посажу, чтоб он заместо собаки на дворе у меня здесь сторожил! Я не стану на него тратить заряд.

Он сидел, глядя в стол.

— Нет! Я его поймаю, убью и собакам скормлю! – и снова мат.

— Да брось ты. При Ленке.

— Вас понаехало сюда, сукиных детей! Воруете, пьёте, чего сказал – не сделал. Вы не люди, а хуже собак! Пей спирт! Захлебнулись бы все проклятым спиртом своим.

— А что в милиции?

— Вяли какого-то. Он работает на Машиностроительном. Конечно, ленинградец, год как нарисовался здесь – я так и знал! Видели, как он Алмаза вёл на верёвке. Чем-то приманил его. Но, Мишка, его сильно мусора отбуцкали. На моих глазах били. Он продал собаку. И увезли куда-то. Били на совесть – не говорит, кому продал. Видно, не врёт — не знает. Кому-то продал, а тот в поезд садился, а в какой поезд – выяснить не удаётся пока. Где искать? Я в Горотделе так и сказал. Выпустят – убью его! – говорил он, сдвигая светлые брови.

— Ты бросай пить, а позвони по всем райотделам УВД, и Охотнадзора. И в Кандалакшу позвони, и в Архангельск. И может быть, даже в Мурманск стоит позвонить. А я в Карелрыбвод завтра приду и там скажу.

— Миша! Кому звонить? Не станет никто возиться. У них не хватает хлопот? Не собаку же в розыск заявлять? – трясущейся рукой он снова разлил спирт. — Ленка, прости меня! Вот, я ещё только выпью, и больше уж не стану. Лен, поди ко мне. Ну, поди, не бойся меня. Меня ты боишься? Андели! (Ангелы!). Меня ты боишься?

— Я не боюсь, тебя, Володенька, захлёбываясь слезами и прижимаясь лбом к твердыне его громадной груди, говорила Лена. — Нет, не боюсь. Успокойся, успокойся!

И Володя, бережно гладя её волосы, плакал, слёзы текли по щекам, а он по-детски слизывал их языком. Ещё выпив спирта, непривычный к таким количествам, он стал заплетать языком и засыпать. И я с трудом утащил его в спальню.

Я был командирован в республиканский Рыбнадзор. Когда утром уходил, Володя ещё спал тяжёлым похмельным сном.

К обеду я вернулся с ребятами из Рыбнадзора. Приехали с армянским коньяком, разными деликатесами из Горторга и с подарком – бельгийская винтовка с оптическим прицелом. И мы звали его на озеро – на рыбалку. Но он пил рассол из банки. На рыбалку ехать отказался. Винтовку осмотрел и сказал спасибо. И поставил её в угол.

— Ребята, не обижайтесь. Я буду спать. И он лёг лицом к стене и так молча лежал, глядя в стену. Когда ребята ушли, я подошёл к нему и сел в ногах, будто у постели больного.

— Так привязался к псу, понимаешь – сердцем привязался. Сколько раз с ним вобнимку в снегу ночевал без костра. Бывало, в пургу собьюсь и заплутаю в тайге – он всегда выведет. А сейчас вот, выйду на улицу, свистну, а он не прибежит.

— Ничего есть не хочет, — сказала Лена. – Володь! Я ухи наварила. С нельмой и стерлядью уха. Давай миску налью.

— Леночка! Милая, не хочу я ухи. Пусть Мишка похлебает.

— Опохмелишься? – спросил я.

— Не хочу.
— — — —

К вечеру на сумасшедшей скорости подлетел ко двору милицейский уазик, их тогда ещё только стали выпускать серийно.

Из кабины выскочил Алмаз. Вышел древний старик-помор, а за ним какой-то лейтенант милиции.

На мой обрадованный оклик выбежал Володя.

— Владимир, твоя собака? – спросил милиционер.

— Моя! — Закричал Володя.

Он встал в снег на колени и обнял Алмаза, который немедленно облизал ему всё лицо. Но пёс сердито фыркнул и рыкнул, давая понять, что запах перегара ему не нравится.

— Прости, Алмаз! Прости, товарищ, братишка мой дорогой! Прости меня!

— Вот, купил в Зеленоборском на станции, — откашлявшись, сказал старик. – Я сам из Княжьей губы. Купил дёшево. А после думаю: купил у пьяного человека, а чей пёс? И вместо ошейника на шее верёвка. Краденый. Ну, и свёл его в милицию. Охотник, на взгляд, знатный.

— Цены нет! — откликнулся Володя. – Прости, отец. Не досмотрел.

Он всё обнимался с Алмазом.

— Ленка, тащи на стол коньяку, что ребята принесли. Всё на стол – там стерляди солёной, икры, сёмги. Лосятина есть в брусничном соке. Что там ещё? Грибов. Селёдки. Рыбу, икру я сам солил. Сигарет! Сигарет американских – привёз я с таможни из Ленинграда.

— Я, вообще-то, при исполнении, — сказал, улыбаясь, лейтенант.

Сняв шапку и ею же обметая валенки, старик сказал:

— Береги собаку, молодой ты человек. Собака – друг.

— Без ошейника не выпускай, — сказал лейтенант. – Увидят ошейник, остерегутся свести.

— Вы на этого гада ошейник лучше наденьте, а я на свою собаку ошейника не надену – не украл он ничего. Мусорская ты шкура, — сказал Володя, давая понять, что это шутка и обнимая милиционера.

Потом Володя вот что сделал. Это старинный обычай у поморов, который к тому времени был давно уж забыт. Он подошёл к старику и поцеловал у него руку. Старик это принял как должное и повторил:

— Собаку береги.

Много лет спусти я с удивлением увидел, что такой же обычай, принят в Израиле у марокканских евреев.

И тут он вспомнил, наконец, и вскрикнул:

— Ленка! Как самочувствие?

Володя, — смущаясь, сказала Лена. – Толкается. Вот опять. Положи руку сюда. Слышишь? Толкается!
И мы втроём смотрели на них.

Когда я часа через два вышел на крыльцо, немного глотнуть мороза, потому что поморы очень сильно всегда топят – Алмаз мирно спал у крыльца в снегу, свернувшись клубком.