Судьба одного Абрама
— — — —

О, тяжкая эта наука!
Нас насмерть сковали давно
Еврейская злая разлука
И русское злое вино.
/М Пробатов/

Мы, на Ваганьковском кладбище, звали его Абрам. Родом из Одессы, всегда говорил, что он еврей, и долгое время носил на груди золотой магендовид. Когда он умер (его застрелили в 2003 году), я узнал, что фамилия его была Грачёв. Николай Степанович Грачёв. Я мог ошибиться в отчестве. Помню только, что на гранитной доске было вырублено: «Грачёв Н. С.».

Судьба этого человека – не исключение. И вот, собственно, что довелось мне выяснить накануне того, как начать эту историю, которая кажется необыкновенной только по видимости, а в действительности, как я узнал совсем недавно, это очень распространенное явление среди многих народов на планете:

В течение трёх с половиной тысячелетий сотни тысяч людей самых разных национальностей в Передней Азии, в Средиземноморье, в Европе, а позднее по всей планете становились евреями, точнее стремились стать евреями. Многие сотни тысяч. Не под давлением, не под страхом смерти или изгнания, не из низкой корысти, как это (сравнительно редко, впрочем) случалось с выкрестами – иудеями, принимавшими чужую религию. По собственной воле.

В течение тысячи лет, с момента крещения Руси князем Владимиром Святославичем, а точнее ещё задолго до того в Новгороде Великом и других крупных древних восточнославянских городах жили предки моей покойной матери. Их было много, они пользовались влиянием, и князь Олег (Ольгерд), великая княгиня Ольга (Хельга), крестившаяся одной из первых среди киевской знати, многие их потомки — Ольговичи и Мономаховичи — евреев не преследовали, а давали им всевозможные привилегии, охраняли их и позволяли самостоятельно вооружать собственную охрану, очень ценя их трудовую и деловую инициативу и подчиняясь строгому контролю из Итиля, столицы Хазарского Каганата, которому платили дань, взамен получая оборону неокрепшей ещё государственности древней Руси от окружавших её агрессоров. Да, именно так – платили дань, взамен получая оборону. Это были отношения двух государств, связанных общими интересами. Что же касается «хазарского ига», то это просто злобная и смехотворная выдумка нынешних российских антисемитов. Хазарии на её западных рубежах возникающее со столицей в Киеве славянское княжество было крайне необходимо в качестве, заинтересованного союзника, а не подневольного холопа, поскольку Каганат постоянно испытывал давление со стороны Византии, Багдадского Халифата, Дикого Поля и Булгарского Царства.

Есть любопытный факт, о котором я услышал совсем недавно. Я был на докладе Савелия Дудакова о российской секте жидовствующих. Вскользь он упомянул, а я ушам не поверил: В среде наиболее знатной английской аристократии — и это относится к нынешней королевской семье — каждому новорожденному мальчику на седьмой (или восьмой?:)) день делают обрезание крайней плоти.

Эти люди верят или хотят верить, будто англо-саксонские бароны были потомками евреев, изгнанных из Эрец Исраэль римским императором Адрианом после разгрома восстания Бар Кохбы – Сына Звезды, так соратники и враги называли этого поистине ни с кем в Мировой Истории несравнимого героя древности, которого раби Акива признал Машиахом, а он впустую ничего не делал и не говорил.

Итак, я слушал доклад Савелия Дудакова о многочисленных сектах, которые в России принято называть жидовствующими или субботниками. В действительности это широчайший спектр различных оттенков упрямого движения русского православия в сторону первоначального вероучения. Это те, кто, признавая Иисуса Христа Сыном Бога, требует от своих единоверцев соблюдения всей религиозной иудейской процедуры, как её соблюдал сам Христос; затем те, кто считает Иисуса из Нацерета пророком, но не сыном Бога, поскольку сам он называл себя сыном человеческим, а, произнося «Отец мой небесный», произносил принятую тогда всеми иудеями идиому; затем те, кто Иисуса пророком считает или не считает, но в любом случае принимает частично ревизию вероучения, произведённую его учениками, например, в части кашрута или обрезания плоти; и множество разрозненных групп, принимающих иудаизм в той или иной форме, которая признаётся богословами различных течений иудаизма или не признаётся.

Очень важно, что в России среди этих еретиков всегда было достаточно много представителей православного духовенства, и все они без исключения начинали с искреннего и убеждённого православия, от которого впоследствии переходили к движению в сторону иудаизма.

Секты такого характера всегда в России преследовались значительно более свирепо (если это, вообще, возможно), чем христианские протестантские и реформистские секты. Уничтожить это движение, однако, не удалось по сей день. Скорее наоборот — движение ширится и набирает силу. Возможно, образование Государства Израиль сыграло в этом движении определённую роль, но и до образования еврейского государства движение различных религиозных систем христианского толка шло в течение многих столетий в направлении первоначального вероучения по возрастающей.

Не так сложилось с Исламом. В этом случае движение обратное – всё дальше и дальше от иудаизма.

Вне всякого сомнения, Магомет, в отличие от своих последователей, считал иудаизм источником Ислама. После бегства из Мекки в Медину он первым делом явился в еврейскую общину. И, хотя ему не удалось, что вполне естественно, договориться с еврейскими мудрецами, до конца жизни он думал о Иерусалиме. И я позволю себе высказать предположение, что известная легенда, в соответствии с которой Магомет вознёсся на небеса на своём крылатом жеребце с руин Храма, объясняется просто тем, что к старости он, вернее всего, часто повторял, что хотел бы умереть на руинах Иерусалимского Храма. Это было ему не суждено. Он умер и похоронен в Медине, так и не посетивши Святой Город.

Два слова о мечети Аль-Акса, возведённой на месте, где когда-то стоял Храм.

Есть все основания предполагать, что человека, задумавшего из тех или иных соображений построить, что бы то ни было на месте Храма, Магомет немедленно велел бы казнить, как злейшего святотатца. Однако после его смерти второй халиф из династии Омейадов, Омар ибн-Хоттаб, бывший до смерти пророка его верным учеником, заложил на этом святом месте небольшой молитвенный дом, а его преемники достраивали, несколько раз восстанавливали после пожаров и землетрясений и, наконец, создали мечеть в том виде, как она существует сейчас.

Чем же объяснить такое пренебрежение к памяти основателя Ислама? А почему последователи Будды, воспретившего убийство даже муравья, попавшегося человеку на тропинке, изобрели боевые единоборства, которые сейчас изучают в элитных частях любой армии мира, в том числе и индийской армии? Такова судьба доктрины. Тут, собственно, не о чем и размышлять. Вот только христианство….

Я недавно должен был отвезти одну пожилую женщину на молитвенное собрание «мессианских евреев». Поскольку я должен был и обратно домой её привезти, я прослушал всю их службу. Часть молитв они читают на иврите, часть по-русски. Их проповедник тщательно подчёркивает свою неразрывную связь с иудаизмом. Но они считают, что Христос «уже спас мир». Значит ли это, что они его считают Машиахом? Мне было неудобно приставать к этому человеку с подобными вопросами, к тому же я плохо умею отбиваться от религиозных проповедников. Как бы то ни было, это христианство на пути к иудаизму – так мне показалось.

Я спросил С. Дудакова: Чем он объясняет такое движение к иудаизму, особенно сильное в России или точнее в русскоязычной среде, сравнительно с Западной Европой, и, вообще, откуда у русских такое пристрастное отношение к евреям — чаще отрицательное, но во многих случаях и очень положительное, как я наблюдал у моего покойного отца, отношение которого к евреям невозможно объяснить просто любовью к моей маме.

Заподозрить Савелия Дудакова в русофильстве невозможно. Он подумал и сказал:

— Западноевропейская Реформация есть ни что иное, как то же движение христианства в сторону первоначального вероучения. Все реформаты делают упор на Ветхий Завет, в отличие от католиков и православных (апостольские церкви), которые упор делают на Евангелие, а Ветхий Завет стараются замалчивать, значительно при этом его перетолковывая.

Что же касается русского народа…. Что ж, русским свойственно любопытство ко всему необыкновенному.

Это не цитата из Дудакова, а я просто пересказываю то, что от него услышал, своими словами.

Чуть позднее я с удивлением узнал, что многие книги Лютера были написаны на иврите. А, собственно, что тут удивительного?

*
В 1977 году, ранней осенью я впервые пришёл на Ваганьковское кладбище. Я думал просто заработать, а проработал там в общей сложности с перерывами около двадцати лет.

В раздевалке землекопов, где магнитофон орал «Ребята, пейте, посуду бейте!…», шла игра в карты, было полно пьяных девиц с Пресни, и дым стоял коромыслом, я увидел человека огромного роста и мощного сложения. Когда я пришёл с участка, измочаленный непривычной работой и совершенно сбитый с толку огромными деньгами, которые заработал в этом нигде на свете не имеющем аналогов месте упокоения мёртвых, меня окликнул он:

— Э-э-э! Аид!

Я повернулся.

Он сидел за столом со стаканом водки. На широкой груди, поросшей курчавой чёрной, будто смоль, шерстью — массивный золотой магендовид на цепочке дорогого тонкого плетения. Внимательно посмотрел на меня.

— С непривычки хребет трещит, а?

— Немного есть.

— У кого ты копать будешь, братуха? — он имел в виду бригаду.

— У Коли Крылова. Пришёл я к Алику Киселёву, но у него работы мало, так они договорились, чтоб я….

— Понятно. Ты вот что. Слухай сюда, — говорил он с очень сильным «одесским» выговором и интонацией. — Колька мужик очень резкий. Я скажу ему, чтоб он тебя сперва-то не слишком горбатил. Как ругают тебя?

— Мишкой.

— Я Абрам. Мишаня, наши ребята не злые, но дураков везде ведь хватает. Если какая шалава станет на счёт нации прилипать к тебе — сразу говори: «Иди к Абраму, он тебе мозги вправит». Не стесняйся, в этом стыда нет, когда еврей за еврея. Так?

Тронутый до глубины души, я смотрел в его заросшее щетиной, сильное бесстрашным выражением, открытое и мужественное лицо.

— Спасибо, брат! А ты….

— Та еврей такий ж, як ты…. З Адесы….

Мне на кладбище не пришлось обращаться к Абраму за помощью – тогда я ещё вполне и сам мог за себя постоять в непрерывных драках, которые там происходили. Поэтому наш с ним первый серьёзный разговор состоялся весной 1978 года. Я зиму долбил «проморзку» вполне успешно. Не ныл, мороза я ещё с флотских времён не боюсь. Будучи в прошлом спортсменом, я освоил своеобразную технику владения очень тяжёлым (до 30 кг) кованым ломом (кайлом не пользуются), лопатой особой конструкции и насадки – «официалкой», клиньями, отжигом (отогревом грунта костром). Я, то есть, выдержал. Я ведь не был ещё бригадиром, а был «негром». В общем, этим людям я понравился.

Наступила весна. Все работы стали легче, и – что важнее – работы стало больше, появилась очень дорогая работа, связанная с приведением могил в порядок после зимы и установкой надгробий и оград, заливкой цоколей.

На Ваганькове цвела сирень, черёмуха, множество других цветов, утром и вечером заливались соловьи, другие птицы. Там водятся маленькие соколы (вероятно, кобчики?), и я не раз наблюдал, как этот бесстрашный воздушный боец, величиной с городского голубя, сражается со стаей ворон, атаковавших его огромным числом. Вороны старались его прижать к земле, загнать под раскидистые кроны тополей, лип и вязов в заросли кустарника. Сокол уходил, искусно маневрируя, а потом молниеносным броском убивал одну из них и взмывал на высоту. Эти сражения вспомнил я позднее, в Израиле – именно так сейчас ЦАХАЛ сражается с исламским террором. Я не шучу. И во время событий в 2006 году на Севере, и недавней операции в Газе я всегда вспоминал эту грозную маленькую сизую птичку.

Издавна русские зовут сокола ясным – ясный сокол!

Ваганьково – это ведь дремучий лес из деревьев и кустарников, среди которых встречаются очень редкие породы, посаженные и выхоженные клиентами. Удивительно красиво и не скорбно, а наоборот всё очень празднично, особенно весной, конечно. Один из самых близких мне людей в ЖЖ (это женщина) приходила в те годы на Ваганьково ещё школьницей с друзьями и подругами. Конечно, она меня там видела, но внимания не обратила. Там всегда много подростков – кто-то хулиганит, кто-то любуется, а кто-то целуется:)).

Однажды, ближе к вечеру я шёл к раздевалке с ломом, лопатой, мастерком, шпателем, другим инструментом для установки, бренчавшем в цинковом ведре, и меня окликнул Абрам:

— Слышь, еврей, куда ломанулся? И не глядит, загордился – ни тебе здрасте….

Он сидел на поваленном старом памятнике. На камне перед ним стояла бутылка водки, и на газете разложена была какая-то нехитрая закуска.

— Подходи, махнём по лампадке.

Мы выпили. Он был очень красивый человек, женщины и дети любили его, а мужчины в его присутствии испытывали неуверенность и уступали ему дорогу. И его гордой белозубой улыбки забыть невозможно. Абрам расспросил меня о минувшей зиме:

— Ребята брешуть, пацан ты толковый, не сломался.

— Иногда туго было.

— Ну… молоток! Не обижають?

— Я сам за себя.

— Это точно – так надо.

— Абрам, а ты зачем носишь магендовид?

— Та мы ж евреи (он выговаривал – еврэи).

— Но это знак сионистский. Ты сионист?

— Та я знаю? Шо воны, те сионисты? Я еврэй. Адеский. Нехай узнають здалека.

В комментарии к этому отрывку Левконое написала: «Жутковатый мир». Она совершенно права. Двое сидят на поваленном памятнике, когда-то поставленном на вечную память о человеке, пьют водку и мирно разговаривают – жутковато, но это профессиональное, из песни слова не выкинешь.

Памятник старый, судя по качеству обработки, шрифту и орфографии надписи, дореволюционный. Надпись ничем не была примечательна. Абрам отодвинул газету, на которой лежала закуска, и прочёл:

«Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего. До встречи в селениях праведных. Жена, дети и внуки».

— Вот человек какой-то умер, родные хочуть з ним звидэтэся после смерти. Селения праведных. Звидятся воны з им? Ты веришь?

— Сомневаюсь.

— А по-нашему не в селения те, а евреи все приходят к Израилю. Израиль это Иаков, который у христиан, а его Бог потом уж так назвал — Израилем.

— Я знаю, Абрам.

— Ну, и все евреи становятся вроде, как один человек – Израиль. Ну, это, конечно, которые обрезанные евреи и свинину не ели. А куда все гои деваются?

— Не знаю, — я улыбнулся, слушая эту простейшую версию религиозной доктрины.

— Знаешь ты много. Книжки читаешь. Расскажи мне про евреев.

Итак, мы с Абрамом сидели в тени исполинской липы, тихо шелестевшей над нами юной листвой, пили водку, и быстро разговор перешёл ко всему тому, что в жизнях наших – его и моей – значило так много, а понималось каждым из нас совершенно по-разному, потому что судьбы наши были различны. Мы говорили о евреях.

— Абрам, я так думаю, что народ мы такой же, как и все. Но жизнь была другая. Четыре тысячи лет, все эти столетия – вся жизнь народа была другая. И от этого народ стал на другие народы чем-то не похож. Мы ведь не только по внешности, мы и характером непохожи.

— Вот про это расскажи.

Я стал рассказывать, что знал сам.

Я рассказывал о том, что мне в еврейской Истории больше другого дорого, чему я удивляюсь и чем горжусь. Я говорил об Иисусе Навине, о Гедеоне, о Самсоне, о царе Давиде, Иуде Маккавее, Симоне Бар-Гиоре, Иоанне Гисхальском, Бар Кохбе.

— Слышь, Абрам, знаешь, как Бар Кохбы Богу молился? У Бога помощи не просил, а только просил, чтобы Бог не помогал его врагам.

— Шо боевой, то боевой. Ну, и как?

— Его последняя крепость была – Бейтар. Ушёл на вылазку и не вернулся. А после римский император велел разрушить Иерусалим, землю посыпать солью, чтоб там людям не селиться никогда, а всех евреев выселил из страны.

— Да. Боевой. А сила-то солому ломит.

Середина 70-х. Я рассказывал ему о Войне Судного Дня, об отставке Голды Меер, о политической дороге М. Даяна, внезапно окончившейся обрывом, о несправедливом осуждении и отставке генерала Давида Элазара. О комиссии судьи Аграната, судившей этих великих евреев, об их травле – и сейчас я считаю, что их травили и вынудили уйти трусы, которые всегда склонны спекулировать стремлением миллионов простых обывателей к миру любой ценой.

— Это правда, что Моше Даян учился в нашей тут военной академии?

— Нет, враньё. Абрам, он в 1967 году, а потом в 1973-м ведь не арабов, а нашу армию разбил там, — и я повторил. — Советскую Армию. Так наши тогда придумали, с понтом он у нас учился воевать.

Абрам слушал с сигаретой в углу рта, щурясь от едкого дыма. И засмеялся, закашлявшись.

— С понтом — под зонтом, а сам — под дождём. Учился у сапогов этих? У них научишься… только и знают, что девять грамм тебе в затылок. Давай-ка выпьем ещё маленько. Живой он?

— Живой.

— За его здоровье!

И я рассказал о том, как вырос Даян. Как вырастают люди, подобные этому человеку? Однажды, когда ему было лет четырнадцать, они с отцом ехали верхом в окрестностях мошава Нахалал, где жили. Под Моше закапризничал жеребец, и мальчик упал, не удержавшись в седле. У него был открытый перелом, шла кровь.

— Папа, мне нужно в больницу.

— Вот и я не пойму, что это ты на земле валяешься, — сказал отец, не сходя с коня. – Садись в седло, и поехали в больницу.

Потом я рассказал, как в 1941 году Даян потерял левый глаз.

— Понимаешь, они никак не могли подавить огневую точку французских фашистов, которые в Сирии тогда держались. И он встал с биноклем во весь рост: «Мне нужно их увидеть!».

Абрам слушал всё это с явным волнением, закуривая одну сигарету за другой.

— А за каким хером тогда они, ты говоришь, отдали этот Синай? Синай? Это ж, где гора Синай?

— Вроде там. Замириться нужно было с Египтом.

— Зря. В Египет ушли от засухи, их там записали в рабы – я так слышал.

— Так и было.

— Вот не нужно было уходить со своей земли в тот Египет. Неурожай – это шо нам, первый снег на голову? Тогда побегли до чужого краю, а им удавку там накинули. Всегда так бывает.

Много лет прошло с тех давних пор. Совсем недавно прочёл я в книге Моше Даяна «Жизнь с Библией»: «Покинуть Страну? Детям Иакова, родившимся в Стране? Неудивительно, что они стали рабами!».

— Никогда ничего никому отдавать за просто так нельзя, Мишаня! Отдай — он ещё попросит. Им всегда мало. Взял – держи и до смерти им не отдавай.

— Кому им?

Он молчал, думал, а потом сказал, улыбнувшись:

— Фараонам. Кому ж ещё?

Потом Абрам печально задумался. Он перечитывал надпись на камне, где мы с ним устроили выпивку.

— Вот, гляди. Жена, дети, внуки. Людям бывает ведь мазл, — он имел в виду удачу. — А моя Люська? Ей что? Она обо мне вспомнит? Увидимся мы с ней в тех селениях?

Абрам, не дававший спуску никогда и никому, жене своей прощал всё, а это выходило очень много. Люська работала на Ваганькове подсобницей. Работала она нечисто – кроила (обманывала напарников). Так вести себя она могла, только прячась за его широкую спину. Но этого мало. Она изменяла ему, буквально, с каждым желающим, от мужа этого не скрывала и пила, «как слепая лошадь». Детей у них не было. Такое поведение у других Абрам решительно презирал, а ей всё сходило с рук. Он любил её.

— Давно б я её припорол. Не могу. Рука не подымается. Такая… красивая.

— Плюнь и не думай, — сказал я.

— Не выходит. Думаю всё время.
— — — —

Однажды тем летом Люська, жена Абрама, окликнула меня на участке. Это был дальний, глухой, безлюдный участок, в зарослях боярышника, среди вековых тополей. Она красила там ограду и вся была заляпана кузбаслаком.

— Слышь, Миха (одно время такая мне была там кликуха), поди-ка сюда. Бутылку опростаем. Ну, и… проблема у бабы, видишь? До мужика никак не доживу. Потрудись минут эдак тридцать…. Осилишь? А мне так и часа всегда не хватает.

Она распахнула рабочий халат, одетый прямо на голое тело, потому что лето было жаркое. Лет тридцати, синеглазая блондинка, и вся она казалась фарфоровой, светилась изнутри, и алые, на глазах набухающие соски тугой груди манили, будто волшебные.

Улыбалась.

Почему улыбка порочной женщины всегда так привлекательна? Что это, вообще, такое — порочный человек? Какая-то сила есть в этих людях, и трудно бывает эту силу преодолеть.

С некоторым усилием, стараясь глядеть мимо, я промямлил:

— Люсь, не в падлу, я спешу.

— Абрама боишься?

Тогда я подошёл к ней и сказал:

— Люська, учти. Абрам – мой друг. Ко мне с этим не суйся.

— Ой! Ой! Прям чистый Никола-Угодник. Не суйся к нему.

На следующий день Абрам мне сказал:

— Мишаня, Люська к тебе клеилась, а ты не стал. Тебе – спасибо, потому что, знаю, это за меня ты. Но она мне рассказала и смеялась над тобой. Говорит, у него, наверно, не маячит. Баба красивая и горит, как порох. Не стесняйся, я не буду в обиде. Это дело пропащее. Она – пропащая. А что я сделаю? Вот, у евреек такого не бывает.

— Что ты, Абрам! Ещё как бывает.

— Это тогда еврейки ненастоящие, — сказал он неуверенно.

К осени у меня на Ваганькове была уже своя бригада по установке камней. Со мной работало четверо «негров».

Ставили памятник. Нужно было «накатить», осторожно установить стелу на подставку, которая была уже забетонирована. Стела большая и очень узкая и высокая. Работать неудобно.

А Абрам шёл мимо и остановился, поглядеть на нашу работу.

Мы поставили нижний торец стелы на подставку, и теперь нужно было поднимать огромный камень «на попа» так, чтобы стальной штырь в подставке точно вошёл в отверстие, просверленное в торце стелы – не уверен, что я понятно пишу.

Всегда есть опасность, что, поднявшись, камень не встанет точно на подставку, а пойдёт дальше, падая на противоположные ограды. Я, однако, понадеялся на авось и подстраховывать камень встал с другой стороны — водиночку.

Камень, в котором было не меньше трёх центнеров весу, пошёл всей тяжестью на меня. Я не помню, как мгновенно Абрам оказался рядом со мной. Он взялся сильной рукой за ограду и принял камень на свою правую руку, которая оказалась распоротой острым углом стелы от плеча до локтя. Абрам на мгновение камень задержал, и я живой и здоровый выбрался из-под него.

Кровь хлестала ручьём.

— Абрам, браток, родной!

— Да ладно ерунду собирать. Работать, вашу мать, не умеете. Установщики….

Мы были друзьями с Абрамом. Я вряд ли ему когда-нибудь чем-то помог. А он мне помогал постоянно.

Но уже начинались новые времена. Однажды он мне сказал:

— Приходили какие-то фраера порченные с «макаровым». Хотели с меня фанеру (бабки, деньги) снять. И грозились мусарню (с ударением на втором слоге) натравить.

— Давай, брат, держаться поближе друг к другу. Особенно вечерами.

— А ты шо сделаешь? Не обижайся, Миха. С тебя боец…. Хотя вроде и не трус, но… сам понимаешь. Пистолет я отнял. Одного…там, подальше к забору, прикопал. Но херово, шо второй ушёл. Я не догнал его, — спокойно с улыбкой говорил он.

То, что я ощутил, вероятно, отразилось у меня на лице.

— Ну, шо ты збледнул? Слухай сюда. Я вырос на Дерибасовской. Знаешь такую улицу?

— На Дерибасовской открылася пивная…, — механически сказал я.

— Во-во. Именно. Шутить не учили. Знаешь, мне эта давиловка кацапская – попэрэк глотки. Я этого никогда не приму.

— Абрам, у меня отец русский, и я….

— Да причём тут отец твой? Я разве про него? Я против русских ничего не имею сказать. А давиловка русская – она есть, всегда была, и никакому русскому это не за обиду. Потому что во первЫх русских же и давять. Начальники! Начальники у русских всегда – гады. Почему не знаю. И никто не знает. Но – точно.

— Российская давиловка, — сказал я.

— А! Можеть и так. Нехай российская.

— А вернее – советская.

— А Советы – это пошло от русских. Они придумали.

— Вообще-то, у Ленина вся его банда почти были евреи.

— Это были, Мишка не евреи. Я знаю. Там были и русские, и поляки, и латыши, и украинцы, и немцы, а Сталин был грузин. Но давиловка – это русское. Ну, нехай оно российское.
— — — —

Шли годы. Так вышло, что я переходил в Москве с одного кладбища на другое. Абрам всегда работал на Ваганькове. Мы виделись редко. Абрам уже сам не копал и памятники не ставил. Абрам в 80-е годы контролировал все незаконные операции, связанные с поступлением гранита и мрамора на московские кладбища. Он ворочал миллионами тогда. Однако, жена ушла он него к какому-то полковнику милиции. И он жил один, купил себе где-то под Москвой дом. Я ни разу не был у него дома.

Как-то я приехал с Хованского кладбища, купить ворованных гранитных плит. Немного мы поторговались на счёт расценок, насчёт транспорта. Потом выпили.

— Копаешь? – спросил он.

— Зимами. А так – ставлю.

Абрам к тому времени сильно поседел и погрузнел. Он уже не носил на груди магендовид. На золотой цепочке висел золотой волчий клык.

— Ну, шо глядишь? Не ношу больше. Пурга всё это. А ты долго будешь орден сутулого зарабатывать себе? Приходи в долю. Жить будешь по-человечески.

— Абрам, не обижайся. Я ворованный камень покупаю и ставлю. А сам воровать не хочу.

— Боишься – на зону? Всё тут схвачено у меня.

— Ты что, глохнешь? Я сказал, не хочу воровать! – к этому времени все мы стали уже нервными чересчур.

— Ладно, — устало проговорил он и крепко растёр лицо ладонями, будто посыпаясь. – Чего ты выступаешь? Воровать. На земле валяется. Как хочешь. Хозяин – барин.

— Я б не сказал, что, когда камень с Поклонной Горы – это на земле валяется.

— Эту Поклонную Гору построють раза три. Два раза все материалы разворють, а уж после построють. А ты не знаешь?

— Знаю. А просто пачкаться не хочу.

— Да не я пачкаюсь. Они по уши в дерьме этом. А я что?

— Ничего, — сказал я. – Кто это они?

— Начальство.
— — — —

Потом какое-то время я работал снова на Ваганькове. Всё шло по-прежнему. Времена только менялись. Появилось общество Память. И если уж об этом писать, то дело прошлое, Абрам был единственным известным мне человеком, который, не вступая с этими ребятами в бесплодные дебаты, просто заткнул глотку одному из них так накрепко, что никому лучше и не пробовать.

Однажды в раздевалке на Ваганькове парень, которого все там звали Румяный – добродушный, спокойный, хороший работник, он был сварщиком – стал говорить, что вступил в это общество, и что вся зараза в евреях.

— Румяный, пошли, я тебе оградку одну показать хочу, сваришь там кое-что, неплохо платят, — мирно сказал Абрам.

Они ушли. Через полчаса Абрам вернулся один.

— Пацаны, — сказал он. – Я еврей. Если кто забыл, напомню. Ещё раз забудеть – напоминать нэ стану. Румяного не ждите – он захворал.

Действительно, Румяный захворал. У него чем-то металлическим оказалась пробита голова, и он получил инвалидность первой группы. В милиции он сказал, что пьяный свалился и ударился головой о пику ограды.

Вечером мы поговорили об этом с Абрамом.

— Так нельзя, — сказал я.

— Шо за проблема, почему нельзя? Брось и не мути воду. Не станем их бить, они нас поубивають.

В 2004 году я приехал в Москву из Иерусалима. И мне сказали, что за год до того Абрама застрелили у метро 1905 года среди бела дня.

Год уже миновал, и нужно было ставить что-то серьёзное на его могилу. Выбрали хорошую плиту, и один гравер стал вырубать надпись. Он возился долго что-то.

Я подошёл. Он работал с плитой.

— Постой, что это ты пишешь? Ты когда начнёшь для Абрама рубить?

— Вот – рублю.

— А Грачёв какой-то здесь при чём?

— Абрам – это ж кликуха была. А он был Николай по фамилии Грачёв. А ты не знал?

Я не знал. А теперь знаю. И никогда не забуду.

— — — —

Я уже упомянул, что на московских кладбищах я с перерывами в общей сложности проработал чуть меньше 20-лет. В последний раз я вышел на Ваганьково летом 2004 года, но работать мне было уже не под силу, и через полтора месяца я бросил это. Однако, и по сей день на Ваганьково мне полагается ночлег, стакан водки, кружка чёрного чаю и еды вволю. Таков кладбищенский закон.