Треугольник

В Иерусалиме есть кафе, которое называется «Гиллель» — не знаю почему, неужто в честь знаменитого законоучителя? Это угол Яффо и ещё какой-то улочки, ведущей к Миграш а-Русим. Там очень уютно и восхитительно вкусно всё. Десятка два столиков вынесены на улицу, так что можно дышать свежим ветром, пить кофе и курить одновременно. Там официантками — студентки. Там светлые их девичьи улыбки, от которых вздохнёшь и сам улыбнёшься. И можно там часами сидеть, и уходить не хочется.

Более или менее регулярно, раз или два раза в неделю, в час, когда наступает вечерняя прохлада, в это кафе приходят и занимают один из столиков на воздухе старик и старуха – очень важные. Они так дорого и строго одеты и так себя ведут, будто миллионеры, строительные подрядчики или, по крайней мере, депутаты Кнессета. Иногда они ласково заговаривают с кем-то из девчонок и обязательно при этом скажут что-то интересное, полезное или просто неожиданное – очень умные и добрые старики – все девчонки их любят, хотя стесняются и даже немного побаиваются.

Однажды одна девушка обслуживала их с заплаканным лицом, и была очень грустна.

— Что случилось, милая? – ласково спросила старуха. – Расскажи нам, и легче станет на душе. Мы никому не расскажем об этом – не бойся.

И девушка рассказала им печальную, хотя и совсем незатейливую простую историю. У неё был друг, которого она любила….

— Любила?

— Неправда! – со слезами сказала девушка. – Я и сейчас его люблю. И никогда не смогу разлюбить, всегда буду думать о нём. А когда я думаю о нём, я не могу уснуть. И я скоро заболею и умру от недосыпания или от голода, потому что мне не хочется есть, и я уже несколько дней совсем ничего не ем. Но я сама виновата в том, что мы расстались, и он меня разлюбил. Сама!

Старики переглянулись, разом хмурясь и улыбаясь, а старуха взяла её за руку и усадила рядом. Старик позвал старшего смены и попросил освободить официантку от работы на час — для очень серьёзного и нужного делового разговора. Конечно, отказать в такой малости постоянным клиентам, да ещё и таким достойным людям было невозможно. И девушка села за столик, и другая официантка смущённо принесла ей чашку «кафе-афух» — кофе, заваренное в кипящем молоке, и блюдо бурекасов с сыром. Девушка, сначала неохотно надкусила, а потом рассеянно стала есть эти израильские пирожки – очень вкусные, как всё, что в кафе «Гиллель» подают – и как-то незаметно съела все бурекасы одна за несколько минут, и в два глотка выпила кофе, и, спохватившись, заплакала горькими слезами.

— Моя милая, ты поплачь сейчас, не стесняйся слёз, — сказала старуха. — Поплачь, а потом расскажи нам о твоём горе. Мы с мужем жили на свете очень долго. Многое пережили. Многое знаем о жизни человеческой. Мы тебя поймём. И, кто знает? Может быть, мы сумеем помочь тебе советом.

Девушка рассказала, что она была на одной вечеринке без своего возлюбленного друга, потому что он ненадолго куда-то уехал. И на этой вечеринке она изменила ему. Это случилось с ней оттого, что слишком много было вина. Не было другой причины. Нет! На самом деле была другая причина, ведь она никогда не пьёт много вина, ей не нравится это. Была другая причина, совсем другая! Парень, с которым она изменила своему другу — хозяин художественной студии, где состоялась эта несчастная вечеринка…. Он совсем ей не нравится, грубый, глупый, наглый и противный. Нет! Нет! Теперь, из-за всех этих ужасных несчастий, случившихся с ней, она ещё и врать стала. Она всех обманывает. Она маму обманула, когда ей рассказала об этом. Она и сейчас хотела соврать. И даже она хочет сама себя обмануть! Этот парень, с которым она изменила своей любви – очень умный, нежный и такой привлекательный, что невозможно оторваться от него! Он – художник. И он сказал ей, что ему нужна натурщица, и позировать придётся обнажённой. Потому что он пишет картину «Арес и Афродита», как Веронезе, который написал Марса, раздевающего Венеру, и оба эти божества сгорли от страсти. Но это не будет что-то, похожее на известные картины Веронезе или Эйтевала, потому что они писали в духе понимания древней мифологии, принятого в Эпоху Возрождения, и их Венера похожа на простую девку, торгующую в маколете фалафелем, а Марс – на полицейского шотера, заглянувшего в лавку за пакетом чипсов и стаканом кофе, и затащившего трепещущую от женского томления девку в махсан. Нет! Этот молодой художник, студент академии Бецалель, хочет написать картину в духе понимания ранней греческой мифологии, когда ещё Арес и Афродита в представлении эллинов были не похожи на людей, а были богами – в любви неистовыми и страшными, как стихии, которые они собою олицетворяли.

И вот, этот художник пригласил ее в свою мастерскую, которая в его студии была устроена в отдельном помещении, и там он стал её раздевать – как Арес раздевал Афродиту, сгорая от божественной страсти. И она тоже стала сгорать. От божественной страсти. И вот, это случилось — она изменила своему другу. И когда друг вернулся, девушка рассказала ему обо всём. Призналась. Она плакала и просила прощения. Но друг не простил и навсегда ушёл. И что теперь ей делать?

Старик и старуха слушали её, переглядываясь. Когда она замолчала, они тоже долго молчали. Потом они оба закурили и ещё помолчали. А потом старик сказал:

— Тебя зовут Авигайль? Ты хорошая девушка. Повезёт человеку, который станет твоим мужем.

— Этому счастливцу будет очень трудно, — сказала старуха. — Очень трудно. Слишком сердечно ты всё понимаешь, слишком по правде, слишком принимаешь всё на веру.

— Но, если ты хочешь, Авигайль, я поговорю с твоим другом. И поговорю с этим художником. С ними обоими. Как имя этого художника, кстати? Быть может, оно нам знакомо. Судя по твоим словам, он ставит перед собою весьма трудные задачи – почти невыполнимые – он странный человек.

— Может быть, вы и слышали о нём. Его картины выставлены в Музее Израиля. И ещё где-то за границей. Его зовут Эрез Яир.

— Конечно, нам знакомо это имя. Даже в Лувре была экспозиция. Он знаменит, — сказал старик.

— И он богат, — вставила старуха.

— Но я не знал, что он учится в Бецалеле.

— Ему нужно получить степень бакалавра, чтобы преподавать.

— Действительно, странный человек. Что же он хочет преподавать и для чего? Ведь деньги ему не нужны.

— Я в Бецалеле учусь на факультете промышленного дизайна. И в том, чему учусь, совсем ничего не понимаю. Я не очень хочу учиться. Это родители меня убедили, что обязательно учиться надо. И я не поняла того, что мне Эрез рассказывал. Он думает, что нужно изображать всё так, как греки изображали. Но сам он пишет не так. Я ничего не понимаю в этом.

— Я что-то читала в Интернете, — сказала старуха. — Что-то вроде манифеста. Очень забавно. Хочет вернуться в античность со всем грузом накопленного культурного опыта минувших трёх тысячелетий. Многие сейчас вернуться в Элладу хотят. Авигайль, а почему он пишет по-немецки?

— Он знает много разных языков. Он очень умный.

— Строго говоря, для художника вовсе необязательно быть умным и образованным человеком, — сказал старик. – Ему это только мешать будет в дальнейшем.

— Послушай, Авигайль, этот Яир очень опасный человек и опасный мужчина, — сказала старуха. – Судя по тому, что он пишет на холсте и в Интернете, всякая женщина должна опасаться его.

— Но я поговорю с ним, — сказал старик. — Если ты позволишь, конечно. И с твоим другом поговорю. Я знаю, что мне сказать им обоим. Я попробую сделать так, что вы – все трое – по прошествии времени станете вспоминать об это случае с печальной улыбкой, не более того. А кто такой твой друг, которому ты изменила?

Девушка смешалась, смутилась, опустила глаза и долго молчала, а потом сказала, что её друг работает на строительстве дорог. Он бригадир. Или даже, кажется, начальник какого-то участка. Он едва окончил школу, у него нет даже багрута (аттестата зрелости).

— Но он чудесный человек — добрый, ласковый, справедливый и благородный.

— Ничего удивительного, — сказал старик.

— Так бывает очень часто, — сказала старуха. — И когда русского писателя Чехова обвиняют в антисемитизме, потому что он отказался выдать свою сестру за художника Левитана, который был евреем, я всегда на стороне Чехова. Я еврейка, и всё равно свою младшую сестру не отдала бы в жёны такому человеку, как Левитан, который был слишком легкомыслен для семейной жизни.

Девушка о Левитане и Чехове слышала так мало, что на неё их отношения никакого впечатления не произвели.
— — — —

И вот, через несколько дней после этого разговора с девушкой. Старик позвонил по телефону и спросил:

— Шалом. Прости меня, я говорю с господином Яиром? Ты Ерез Яир, художник? — Я профессор Еврейского Университета Ошер Саги. Беспокою тебя по личному делу. Не мог бы ты, молодой человек, уделить мне в удобное для тебя время несколько минут для приватного разговора?

— Саги? Ты Ошер Саги? – радостно воскликнул художник. – Меня обещали познакомить с тобой, когда ты был в Бостоне на симпозиуме по проблемам математической лингвистики в той части, где это касается искусственного интеллекта. К сожалению, это не удалось тогда. С удовольствием встречусь с тобой, уважаемый мэтр, но, разумеется, в такое время, которое будет удобно не мне, а тебе.

— Ты читаешь мои работы?

— Я пробую заняться математическим или скорее логическим анализом художественного творчества. И там, где это касается моей непосредственной специальности – изобразительного искусства, хотел бы опереться на опыт таких учёных, как Аристотель, Лейбниц, Буль, и, несомненно, на некоторые разработанные тобою положения.

На мысль применить к теории изобразительного искусства математическую логику меня навела двоичная система счисления, о которой писал ещё Лейбниц. Ведь важнейшими категориями всего видимого являются свет и тень. И подтверждение этому можно найти в теоретических работах Леонардо. Что такое его изыскания в области света и тени, как не попытка ввести двоичную систему счисления в теорию художественного изображения действительности?

Профессор молчал. Он видел, что имеет дело с очень серьёзным и своеобразным человеком, и очень талантливым. И тем более такой человек опасен для простой девушки, невесть для чего изучающей промышленный дизайн. Через несколько дней они встретились. Художник Эрез Яир предложил встретиться в иерусалимском Саду Роз – время было самое подходящее для посещения этого чудесного сада, ранняя осень.
— — — —

— Ты куришь?

— Прости?

— Не помешает ли тебе, если я стану курить во время нашей беседы? Так это ты – тот самый Ошер Саги? Это ты написал «К вопросу о двоичной системе счисления в контексте проблем искусственного интеллекта и математической лингвистики»? Это была потрясающая статья – я другим человеком стал, другим художником – после прочтения этой статьи!

— Ай! Оставь это, прошу тебя! Ты молодой человек и слишком восторжен. Для художника это необходимо. Но если ты хочешь заниматься теоретическими разработками, тебе придётся на время остудить свою горячую голову. Голова учёного должна быть холодна. Кури, пожалуйста. И я курю. Вам удобно говорить на иврите? — спросил профессор по-французски. – Быть может, попросту перейдём на английский или французский? Такие вопросы удобней решать на одном из европейских языков. Я по совету жены прочёл вашу статью или вернее ваш манифест, опубликованный по-немецки в Mathematische Annalen.

Они медленно ходили по дорожкам знаменитого сада, изредка присаживались на скамейку, курили и, то и дело переходя с одного языка на другой, говорили об искусстве и науке, совсем позабыв о том, для чего, собственно, профессор просил молодого человека о встрече. Прошло около двух часов. Они прощались, крепко пожимая друг другу руки.

— Так мы решили это, — говорил старик. – Высылайте мне эти материалы, к среде я уже познакомлюсь с ними в общих чертах и надеюсь кое-что обдумать. И уже начну писать вводную часть. Что касается издательства, то лучше бы выбрать независимое издательство, не обращаясь в Университет. Поверьте мне. Любой Университет мира – это организация, слишком подчинённая правительственным структурам…. Да! Совсем я забыл. Я, видите ли, хотел поговорить с вами о…. Впрочем, потом. Потом поговорим об этом. Успеем.

— О чём?

— Есть тут одно дело личного характера, но…, — он посмотрел на часы. – Я уже опаздываю на лекцию. До встречи. Очень рад нашему знакомству.
— — — —

Прошло ещё несколько дней, и профессор позвонил строителю, которого звали Шломо Мизрахи. Перекрикивая грохот каких-то работающих механизмов и голоса, и ругань, и смех, и хрипло выкрикиваемые команды многих работающих людей, доносившихся до него по связи, он сказал:

— Ты Шломо Мизрахи? Я хочу встретиться с тобой по важному делу.

— Встретиться? А по телефону-то нельзя поговорить? Ты из налоговой инспекции?

— Нет. Это дело личное.

— Слушай, друг. Я работаю сегодня до трёх часов. А потом срочно уезжаю в Ришон ле-Цион получать там бордюрный камень. Ты из Хеврат Хашмаль? Всё оплатим на той неделе. Ты звони в хевру, а не ко мне. Что мне делать? Если вы хотите работы приостановить, так это не я решаю.

-У меня личное дело к тебе. Ты где сейчас?

— Это, если выезжать в Тель-Авив, мимо автозаправки, и здесь мы перекрыли участок шоссе. До трёх часов я буду здесь. Спроси любого.

Профессор приехал на место к трём часам и встретился там с невзрачным человеком в комбинезоне, выжженном Солнцем и заляпанным раствором, краской и гудроном, а голова от палящего Солнца была обмотана грязным куском ткани.

— А! Это ты звонил по личному делу? Какое личное дело? У меня голова кругом идёт. Моти, будь ты проклят! Куда ты грузишь этот кабель? Это не наш кабель. Не тот. Его не сюда. Сейчас придёт автопогрузчик с кабелем. Ты можешь мозгами пошевелить? Э! Парень! Принеси сюда два стакана кофе. Покрепче завари. Тебе с сахаром? В один стакан – положи две ложки сахару. Пойдём в тень. Немного кофе. Там можно присесть, но ты брюки испачкаешь – везде цементная пыль. Вот газета – подстели. Это не строительство, а сумасшедший дом.
— Авигайль! – сказал этот парень в комбинезоне. – Авигайль! Авигайль! Чтоб я пропал, чтоб я сквозь землю провалился. И сейчас ты возьми этот прут и воткни мне в живот. Я умру, но изменить уже ничего не могу. Я женюсь. Понимаешь? Я женюсь. Ты её отец?

— Нет. Я её знакомый просто. Она в отчаянии.

— А как же этот её друг? Мне сказали, что он миллионер.

— Человек он богатый – это правда.

— Так в чём же дело? Так удачно всё решилось. И она будет счастлива.

— Боюсь, друг, что счастлива она не будет. Она тебя хочет. Понимаешь? Тебя, а не кого-то другого.

Парень молчал. Кофе в пластиковом стаканчике остывало. Они оба лихорадочно курили.

— Шломо, машина пришла за тобой!

— Пусть подождёт.

Парень заплакал. Он плакал, размазывая слёзы по лицу грязной, чёрной от несмываемого гудрона, корявой ладонью.

— Ты её отец?

— Ты уже спросил. Я ответил. Я не отец. Я просто её знакомый.

— Послушай. Мы йеменские евреи. Родители нашли мне невесту. И я отказаться не могу. Там что-то было у неё с этим богачом – всё бывает в жизни. И я б забыл. Да родители требуют – как я откажусь? У нас так не делают. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал старик.

— Скорее уж это я её обманул. Обманывал долго. Не говорил ей, что уж свадьба моя решена.

Парень выплюнул сигарету и ещё долго молчал.

— Сделайте со мною, что вы хотите, я пальцем не шевельну. Пусть её отец меня убьёт. Я не могу. Я Авигайль люблю. Она мне изменила, потому что я не вовремя уехал, а тот человек особенный – не мне, работяге, чета. И я всё равно люблю эту чудесную девушку, люблю, никогда б об её измене не вспомнил – ведь она сама призналась мне, хотя могла бы и не говорить, скрыть это, как делают все, а она призналась, потому что чиста, словно ангел небесный! Но не жениться, когда уж всё обговорено и решено родителями, я не могу. Так не делают в нашей общине. Я не могу. Что скажешь?

— Ничего, — сказал профессор Ошер Саги. – Мне нечего сказать. Будь счастлив. Ты забудешь об этом. Не сразу и не скоро, но забудешь. Забудешь! Прощай!

Прошло ещё некоторое время. И однажды старик и старуха, как всегда, пришли в кафе «Гиллель», сели за столик и спросили, где официантка Авигайль.

— Минутку, всего минутку, господа. Сейчас она вас обслужит.

Пришла Авигайль.

— Шалом, Авигайль! Как твои дела?

— Очень хорошо! – сказала девушка. – Очень, очень хорошо! Вам принести кофе и бурекасы? Или пирожные?

За столиком неподалёку сидел молодой парень, у которого густые волосы были заплетены во множество тонких косичек. Он был в майке, открывающей его мускулистые руки, покрытые великолепной разноцветной татуировкой, будто он был вождём какого-то африканского племени, а вовсе не студентом художественной академии. И он окликнул девушку:

— Авигайль! Подойди. Что ты там возишься с какими-то результатами археологических раскопок? Подойди ко мне, моё чудо небесное! Я хочу посмотреть в твои глаза. Когда я посмотрю в твои глаза – я улечу в небо, улечу к предвечному Богу! Клянусь тебе, моя красавица!

— Минутку! Минутку только! Подожди только минутку, и я приду к тебе! Тогда меня возьми с собой. Я тоже хочу в небо. Вместе с тобой полетим туда — в высоту! — cияя ослепительной улыбкой, счастливо ответила Авигайль.

— Прихлёбывая кофе и затянувшись сигаретой, старуха спросила старика:

— Послушай, Ошер, сердце моё! Послушай, что это мы с тобою делаем? Чем это мы занялись на старости лет?

— Во всяком случае, мы не сделали ничего плохого. Знаешь, что пришло мне в голову сейчас? Давай-ка расплатимся и пойдём домой. Там нас никто не увидит, и там….

— Что будет там? – спросила старуха, а глаза её блестели.

— Там….

— Ты сумасшедший.

— Я сошёл с ума, когда тебя увидел, и с тех пор в себя я никогда не приходил. И никогда не приду в себя. Ведь я люблю тебя.

Они ушли.