Пасха беглых
За тех, кто когда-то был сентиментален
и верил всему до рубля —
им богом был Сталин, Европою — Таллин,
и пухом — сырая земля;
за тех, кого я никогда не увижу,
поскольку не буду в раю, —
браток, довези сироту до Парижу,
а я тебе песню спою.

/Юрий Рудис/

*
Покупайте папиросы!
Подходи, пехота и матросы!
Братцы, денег не жалейте,
Сироту меня согрейте —
Поглядите, ноги мои босы!

/Из песни беглых/
*
Я точно уже не помню, но где-то тысячи полторы лет тому назад до нашей общей эры меня мусора таки накрыли. Ну, что? Обижаться что ли? Не попадайся! У нас ведь такие порядки были всегда – от сотворения мира. И я работал на обжиге кирпича, тут неподалёку, через Суэцкий канал — только его тогда ещё не прорыли. И у меня бригада подобралася – все там были наши ребята, беглые евреи. Работа, врать не стану, вполне нормальная. Если не наглеть, в конце смены даже давали хлеба — грамм, примерно, триста. Хотя точного завеса не было, и с отрубями, конечно, но это ещё хорошо, что не с опилками. Мне как бригадиру в обед полагалась лишняя чашка варёной полбы. Но – сукины ж дети. Без масла. А воды – хоть утопись. Нормы даже не было, подходи к чану и пей. В сильную жару вода, конечно, протухала, но никто тогда на Боржоми из холодильника губы и не раскатывал. Живые – и слава Богу. Это были крутые времена. Ещё ж не было никакого ООНа, и плакать ходить было совсем некуда. Хотя, если по правде, оттуда и сейчас-то не чересчур нам обламывается, а тогда – всего я не скажу, уж об этом писано-переписано, а по мне… натуральная живодёрня.

Но у меня случились большие неприятности. Заявляется без предупреждения начальник участка, как сейчас помню, звали парня Сен-Амон-Херихор – он был по совместительству председателем там какого-то жреческого комитета что ли, в общем, духовное начальство от него кормилось, а с этими гадами связываться я вам и по сию пору не рекомендую.

— Ты гонишь брак, — наезжает паскуда. – Я тебя сгною. И пойдёшь, вообще, на каменоломни. Разожралися, жидовня проклятая, одной только полбы мешок на вас уходит в день.

Да, кого пугать? Это всё знакомые разговоры, и мне не в первый раз. Но теряю бдительность и сдуру наступаю ему на любимый мозоль.

— Ты смотри, начальник, какая глина. Не, не – ты ладонью-то разомни. Это что? Если дойдёт до больших людей, это нам с тобой как бы не пополам придётся кушать. С такой глины – какой кирпич? Это сортиры только штукатурить, а не порядочным людям парадные виллы класть. И ты с меня не сымай, чего не причитается. Под кирпич – ты на каком болоте такого сырья накопал? Отвези своим детишкам, заместо пластилину.

Говорила ж мне родная мама: «Языком трепи поменьше». И меня тут же на каменной лавке разложили. Был тогда у них на вооружении такой типа кнут, а назывался – бич. В речке зверь там водился, как-то назывался он — вроде бегемота. Короче, это только в Африке. У нас-то на Москва-реке, а уж в Иордане тем более, ему будет мелковато. Он слона не намного поменьше. Вот, с него сыромятную кожу выделывали на три грани. И насаживали медные шипы. И ещё для резкости, бывало, спрыснут вином. Короче, пару раз меня перетянул ихний специалист, а у них мастера ж были ещё те, и я испёкся.

А прочухался – воду кто-то льёт. Вода холодная. Наши меня оттащили под навес. И отливают. Спина вспухла – чистая бабушкина пуховая перина. Где-то они масла надыбали, смазали мне спину:

— Лежи пока, браток, на животе. Тут один мужик с тобой хочет потолковать.

И я гляжу – мужик солидный, уже немолодой, с виду еврей, и такой – шибко серьёзный.

— Беглый, здорово.

— Здорово, Беглый. Что-то я не припомню тебя. А с этой бани-то, египетской, и последнюю память отшибёт. Закурить не угостишь?

— Я не беглый. Зови меня Моше просто. А закурить, ты чего? Откуда здесь сейчас табак? Это уж много позднее станут они папиросы набивать. Ты помнишь?

— А! Папиросы были знатные. Но их ждать-то.

— Погоди. Может, ещё дождёмся, а пока, Беглый, тебе не надоело здесь париться?

— Вопросы задаёшь. Так вот и убьют, прям, до смерти когда-нибудь.

И он мне вдруг говорит:

— Линять отсюда надо. Откуда пришли, туда и уйдём. Потому что, если на Юг – глухая тайга, и даже, говорят, там людоеды водятся, а на Запад – пустыня. Нет, тут уж нам надо по-еврейски, по-нестандартному, понимаешь?

— А! По-нестандартному. Да ты до Ханаана что ли податься хочешь? Не получится. У них на перешейке всегда сильная застава стоит – там не пробьешься.

— А мы и не пойдём через перешеек. Мы через море уйдём.

— На чём же мы людей-то переправим, стариков, детей, баб? А нагонят, тогда, не обижайся, сам знаешь.

И вот, этот мужик поближе подошел и глядит мне прямо в глаза.

— Беглый, не бздемо. Только я, звиняй, сейчас, как это дело у меня выйдет, тебе сказать не могу. Переправим. Мы пешком пройдём там. И выйдем прямо на Синай.

И я гляжу, ребята, он на сумасшедшего совсем не похож. Как-то верится ему.

— Ты пока оклемайся. Потому что торопливость, она ж хороша только при ловле блох. И потом набери мне пацанов, человек полтораста – только смотри, нужны очень боевые, здоровые, ещё не сильно на работе ломанные.

— Найдём таких, — говорю. – Пешком по воде, а больше и не остаётся ничего. Я люблю отчаянных ребят.

И мужик этот ушёл. А я у своих спрашиваю:

— Это кто?

— Ну, он же сказал, звать Моше. Человек в очень большом авторитете. Фараон его даже уважает. Уважает, но не любит – врубаешься?

Чего тут не понять? Наших ведь всегда уважают, а не любят никогда. Добро. Я с неделю провалялся. Меня укрыли там, в пещере, и носили по ночам воду и жратву. Кое-как стал уже ходить. И присмотрел на первый случай с полсотни нормальных ребят – таких, что глотку любому зараз перервут – терять-то было ж нечего. Приходит как-то ночью какой-то старик-доходяга – совсем его, бедного, на работе заморили.

— От Моше, — говорит. – Есть у тебя люди, как ты с ним договаривался?

— Полутора сотен пока нету, а полсотни есть. И ещё я присмотрел человек двадцать. Проверить только надо, чтоб шалава какая-то не прилипла, стукачей ведь — море. Только, отец, смотри. Как я понял Моше, ему мои люди нужны, задержать погоню, хотя б на полчаса, чтобы вся толпа оторвалася от них, а они вдогон пойдут на конных колесницах. Так? Значит, нужны длинные копья — не такие, что у них в армии на вооружении сейчас, короткие, для пешего рукопашного боя, а греческие, длинные. Греки такими копьями даже слонов иногда умудряются останавливать. Ты знаешь, где пирамида, такая, очень старая, невысокая, ступеньками? И там сарай, всегда он под охраной. У них там трофейное оружие. Сумеете вы таких копий смыть оттуда, хотя бы сотни три? А ты сам-то, как? С нами пойдёшь?

Старик мне говорит:

— Сынок, таких возрастов не набираем. Я остаюся. Видно, здесь и помирать. Да ты сейчас об этом не думай. Есть в охране свои люди. Три — не три, а сотня таких копий у вас будет. Но надо торопиться. Учти, из твоих людей навряд, кто останется живой. Ты тоже особо не рассчитывай.

— Поглядим, — говорю. – Я-то сам и от бабушки ушёл, и от дедушки ушёл. И ребята все, как я – в огонь и в воду. А как это мы, батя, по воде пешком пойдём, ты случаем не в курсе?

— Это не нашего ума дело, — старик мне сказал. – Самое тут главное, сопли не распускать и делать, что он говорит. Ты ж видишь, что он за человек – знает.

— Ну, лады. Пусть он просигналит только. А я тут ещё людей соберу и буду ждать обещанного оружия.

Уходили мы через неделю после этого разговора, в ночь. Шли прямо на Восток вдоль большого моря, а утром повернули на Юг. И уже берегом Красного моря идём. Было это по ранней весне, но на еврейское счастье такая жара стояла уже – мозги плавились. Было нас тысяч десять мужиков, и с нами бабы, дети там, старые и хворые – всего тысяч, значит, сорок — пятьдесят народу. Это потом уж стали говорить, будто больше полумиллиона набралось. Моше впереди всех шёл, а я со своими ребятами замыкал. Я его нагоняю:

— Браток, они уже вышли за нами. Если через море уходить, давай командуй, что делать. Потому что я больше чем на двадцать минут их не задержу.

— Нет, рано, — Моше говорит. – Как они вплотную подойдут – принимай их в копья. Сотня греческих копий у тебя есть? Вот и давай, действуй, братишка. Тогда и я людей поведу.

— Куда?

— Увидишь. Беглый, слушай внимательно. Как увидишь, что все наши уже ушли в море, сразу давай ходу — за нами вдогон.

Эх, я тогда подумал, связался чёрт знает с кем. В море утонуть, а что ж, на каторге подохнуть — лучше что ли?

— Слышь, Моше! Я сделаю, как ты сказал. Может, ты и прав. Только — уверен ты, что все пойдут топиться-то за тобой? Мои-то, кто живой останется, пойдут.

— Все пойдут. Только не подведи. Хотя бы на полсотни метров мы от них оторваться должны, и всё.

Ну, я кое-как построил ребят в линию. Около сотни всего нас человек с копьями. И вот, запомнилось мне: Жара, так палит с неба, как огнём, и море спокойное у нас за спиной, ни ветерка. И сперва было тихо. Песок только шуршит по ногами. Потом слышим, гудит земля. Топот. Идут. Ну, суки, давайте!

Колесниц было десятка два, потом-то писали, что шестьсот было колесниц, это ерунда, конечно, а нам и двух десятков вполне достаточно. Летят карьером, и посыпались сразу стрелы. У меня выбыло человек тридцать, пока вплотную не сошлись. Ихний фараон ехал впереди. Мужик, хотя и боевой, но, я б сказал, не большого ума. Ему бы можно было обойти нас, чего я и боялся, а он решил нас сналёту смять. А когда уж сообразил, что у нас копья длинные, как раз на конницу – поздно. Кони стали биться, на дыбы вставать. Опрокинулись несколько колесниц. А мы пошли вперёд и человек пятнадцать, спешенных, порубили мечами.

Но за ними шла пехота. Массой шли, как бы не полторы тысячи человек их там было. Думаю: А вот это совсем уж нам ни к чему. Оглянулся – в море дорога, и наши уходят по дороге той на Восток, а Моше впереди. Удивляться-то было некогда.

— Ребята отрываемся от них! Ходу, ходу!

И мы своих догнали – полсотни человек живых осталось, не больше. Бежим посуху, а вода стоит стеной по обе стороны. Египтяне нас уже стали нагонять. Вдруг слышу, какой-то шум за нами – вода смыкается. А их там уж и не видно. Потонули они все. Ну, что я вам скажу? Не рой другому яму. Жаль, солдат, конечно. С какого хрена, утонуть за чужое добро? И ведь, понимаете, всякая безмозглая вошь на большой должности всегда считает, что за его дурость кто-то обязан свою голову положить – всегда это так было. Короче, мы бежали, а вода за нами смыкалась. Пока не вышли на тот берег. И стоим. И Моше тут, и братан его Арон. Стоим и молчим. Никто не понял ничего.

— Моше, я, конечно, не шибко грамотный, но ты мне не растолкуешь попросту, как это быть могло? Вода ж должна была всё затопить, и от пирамид одни верхушки торчали бы, когда вытеснен такой объём….

— Это, в смысле, ты мне толкуешь про закон Архимеда? Беглый, как ты не поймёшь? Архимед родится ещё через тысячу с лишним лет. Понимаешь?

— А!

— Да.

— А дальше, что?

— Как что? Это ж еврейская пасха наша. Свобода. Пряников я, конечно, вам тут не обещаю. Но и плетей нам больше не видать. Как вам, ребята, больше нравится?

— Да без плетей-то вроде поспокойней.

Тогда Моше говорит:

— Теперь вы только, самое главное, поменьше водки жрите, занимайтесь делом и постарайтесь быть людьми. И всё у нас будет нормально.

Однако, сами знаете, нашего брата уму учить, всё равно, что воду решетом носить. И из-за этого ещё много было неприятностей потом. И по сегодняшний день мы всё время в непонятках. А всё же, как-никак живём. И сейчас, когда это пишу, в окно гляну – наш бело-голубой флаг со звездой Давида треплется по ветру – значит, худо-бедно, а дела идут.

Вы только тут на нас всякую сволочь не натравливайте, или уж потом не обижайтесь: Вот, мол, у них погибает мирное население. Потому что и рыбку съесть и на х… сесть – это даже и еврею ни одному одновременно сделать, ещё ни разу не удалось.