«Генеральша».

 

*

Марии Генриховне Гримм было 19 лет, когда летом 1937 года её отец, бывший барон и генерал-майор царской армии, Генрих Викторович Гримм, а в тот момент заместитель главного инспектора тыла артиллерии РКК, был арестован. Он был арестован вслед за Тухачевским. Как выяснилось через полвека с лишним, Гримм был расстрелян в день своего ареста. В тот же самый жаркий июньский день, его жена Мария Елизаровна Гримм, в девичестве Цирлин, скоропостижно, без покаяния (она была крещёная) скончалась от инсульта в Первой Градской, куда её привезли за пять минут до смерти.

 

Маша Гримм осталась на несколько дней одна в огромной, разгромленной грандиозным обыском квартире. Прислуга ушла. Но выйти и купить что-то – об этом девушка и подумать не могла. И ей впервые в жизни было очень голодно. И было ей очень страшно. А телефон молчал, и позвонить кому-нибудь она не решалась. Нельзя никому звонить! — это было очевидно.

 

На третий день, когда в доме не осталось уже ни крошки съестного, и Маша просто лежала в гостиной на диване, свернувшись в клубочек, прижав коленки к вздрагивающему подбородку – раздался, наконец, телефонный звонок. Это позвонил ей адъютант комдива Бабакова, друга её отца, бывшего когда-то в бывшем ресторане «Савой» обыкновенным вышибалой, но уже в 1918 году ставшим лихим командиром эскадрона красных конников. Его адъютант когда-то чуть было не закончил Московский Университет и даже умел говорить по латыни. Он был очень приятный молодой человек. Его немного портили сорок лет, вполне проявившаяся в связи с этим обширная лысина и белый сабельный шрам через всё лицо, благодаря которому левый глаз постоянно как бы подмигивал — очень двусмысленно, а иногда даже и вовсе неприлично.

 

— Мария Генриховна, — тяжело дыша в трубку, быстро проговорил адъютант, — сейчас, пожалуйста, немедленно выходите из дома во двор, потом на улицу, пройдите направо до угла, сверните за угол, там к вам подойдёт человек и всё вам объяснит, — и трубку положил, не дождавшись ответа, а был всегда такой галантный кавалер.

 

На улице Машу встретил красноармеец, усадил в автомобиль и отвёз в дачный посёлок Наркомата Обороны «Красная Звезда», который и по сию пору находится в Красково. Там у Гримов был большой дом с участком. Пока ехали, водитель молчал и курил какие-то отвратительные, с едким зпахом папиросы. А когда приехали, он провёл Машу в дом и сказал:

 

— Вы, барышня, никуда из дому не ходите – только если до ветру, и то осторожненько так. Старайтеся по забору пройти до сортира, и быстро обратно в дом. Сейчас придёт старуха, печку истопит, приготовит вам, чего порубать. И товарищ комдив Бабаков велели сказать вам, чтоб вы не дрейфили. Он сюда сам приедет. Только ночью. Так что можете до вечера поспать, а к ночи готовы будьте. Комдив сказал: чтоб голова свежая, разговор серьёзный будет, — и уехал.

 

Действительно, очень скоро пришла старуха. Она растопила плиту – дача была нетопленная с прошлого лета и очень сырая. Действуя молча, быстро, ловко, она вымыла везде полы, протёрла пыль, задёрнула на окнах занавески и застелила в машиной спальне кровать чистым бельём.

 

— Ты сиди здесь тихо, доченька, — сказала она. — Может ещё помилует Господь. Всяко случается. На Бога надейся. Молитвы-то знаешь? – Маша отрицательно покачала головой. – Ничего. Так своими, значит, словами. Ангел твой хранитель слова-то верные подскажет тебе. Молись, ты случаем – не еврейка?

 

— Мама у меня была еврейка, но крещёная — сказала Маша.

 

— А на ваш еврейский манер молиться можешь?

 

— Нет, я комсомолка и атеистка.

 

— Вот оно, — проговорила старуха. – Последние времена. Никакая нация молиться Богу не хочет – значит, скоро пришествие Его. Точно тебе говорю.

 

До вечера времени было ещё очень много. Маша пошла в библиотеку, проглядела полки с книгами и выбрала почему-то «Декамерона» большую, толстую книгу с иллюстрациями Доре. Она села на диван и стала читать эту книжку, время от времени заливаясь смехом. А иногда слезами. Она читала до тех пор, пока в окне не стало темнеть.

 

— Да, конечно, — сказала она вдруг шёпотом, — ему-то было хорошо….

 

Возможно, она имела в виду Боккаччо.

 

За остывающей плитой монотонно пел сверчок. Маша, не зажигая света, сама не заметила, как задремала, укрывшись пледом, а потом крепко уснула. И она спала до тех пор, пока крепкая рука Бабакова не взяла её за плечо и не потрясла осторожно. Электричества он тоже зажигать не стал, а только керосиновую лампу. Свет от её огонька осветил его грубое, нахмуренное лицо, как бы стремящееся окаменеть, скрывая предательское волнение.

 

— Мария Генриховна…. Мария Генриховна! У меня времени не больше, как десять минут. Просыпайтесь и слушайте. Машенька, деточка, я ж тебя ещё совсем ребёнком знал. Родителей твоих всегда очень уважал и любил. Слушай сюда. Внимательно слушай меня.

 

Маша сидела и смотрела на комдива. Он был почему-то в парадной форме, даже именная золотая шашка, подарок врага народа товарища Троцкого, была при нём.

 

— Слушай, Машенька. Слушай, слушай. Твой отец мне жизнь спас в 19 году, когда драпанули мы от Орла и отступали аж до Тулы. Казачня нас погнала. Куда нам было против ихней конницы…. Подо мной лошадь убило, а он велел мне дать коня из своего резерва. Он тогда командовал кавбригадой. Он любил меня и всегда верил мне. Даже, бывало, совет спросит иногда.

 

В тот момент Бабакову было далеко за шестьдесят лет. Но он был человек сильный, крепкий, быстрый и ловкий в движениях, с лицом багровым от чрезмерного употребления спиртного, красивыми белоснежными усами, и такими же седыми, вьющимися кудрями, подстриженными на казачий манер. Небольшие, светлокарие, всегда прищуренные глаза его обычно были по-генеральски строги, но в тот момент в них появилась некая мягкость, он был печален, и заметно было, что, вопреки обыкновению, он очень неуверен в себе.

 

— Слушай, Машенька. Я был сейчас у Клима. Только что от него. О тебе говорили. Он сказал, что ты внесена в список на арест. То есть, тебя арестуют послезавтра ночью. Здесь не спрячешься, и бежать тебе некуда. Теперь подумай. Клим Ефремыч Ворошилов мне сказал, что единственное, что возможно, это тебе срочно, завтра, понимаешь? – почти уже сегодня, зарегистрировать брак. С кем? Не с кем, кроме меня. Хотя я тебе и в деды гожусь, а за меня Клим заступится перед товарищем Сталиным. А если за меня – так может и за тебя. Это, конечно, не всегда так бывает, а всё ж какая-то защита будет. Ты же себя можешь чувствовать свободной. Это у нас будет брак фиктивный, понимаешь? Единственно только, что переехать придётся ко мне. А меня и дома-то не бывает никогда. Ежели вы мне, конечно, верите, Мария Генриховна. Я это от чистого сердца.

 

Маша встала, она смотрела в лицо комдиву, видела его побелевшие губы и вдыхала крепкий запах перегара и табака, который всегда исходил от него. И она сказала:

 

— Степан Анисимович. Я вам верю. И я согласна. Согласна быть вашей женой. Потому что…. – она заплакала.

 

— Да ты не плачь, не плачь, Марусенька, — говорил старик. — Это ведь ненадолго. Сколько я на свете лет-то проживу? Ведь мне скоро семьдесят уже.

 

Бабаков погладил Машу корявой рукой по волосам. Он уехал, а утром вернулся и увез Машу к себе домой, где жил один в пустой многокомнатной, устланной коврами генеральской квартире. У комдива Бабакова совсем не было книг, и красноармейцы на следующий день привезли целую библиотеку.

 

— Степан Анисимович, но это не наша библиотека, — сказала Маша.

 

— Конечно, не ваша, Машенька. Вашу библиотеку конфисковали, она на Лубянке.

 

— А это чьи книги?

 

Тут он помрачнел и сказал зло:

 

— Чьи бы ни были, а читать можно…. Прости. Если тебе это тяжело, я прикажу отвезти обратно.

 

— Нет. Пусть остаются, — сказала Машенька.

 

И так прожили они три года. Хорошо ли, плохо ли, а прожили. Возвращаясь, как правило, к утру домой, комдив часто видел свет в машенькиной спальне и окликал её, стараясь повеселее:

 

— Чего ты не спишь-то? Полуночница!

 

— Я читаю, Степан Анисимович.

 

В воскресенье они обедали вместе. Потом иногда он просил почитать ему вслух. И она читала ему книги Джека Лондона, В. Скотта, Стивенсона. Он с удовольствием и большим интересом слушал. Расспрашивал. Однажды во время такого обеда, выпив по своему обыкновению перед борщом полный стакан водки, Бабаков вдруг облокотил свою седую кудрявую голову о кулак и запел. До того Маша никогда не слышала, как он поёт. У него был сильный и красивый, хотя разбитый, сорванный голос, а слух был прекрасный и он очень верно угадывал интонацию. Он пел на каком-то странном украинизированном полурусском языке:

 

При лужке, лужке, лужке –

При зелёном поле,

При родимом табуне

Конь гулял на воле!

 

Вдруг он прервался.

 

— Маш, помнишь, ты читала мне про этих, ну про рыцарей-то?

 

— Квентин Дорвард?

 

— Во-во. И вот, там командир этих шотландцев-то говорит своим, что мол король ему песенку пропел на ухо. Не помнишь?

 

Маша улыбнулась этому старому, неустрашимому, свирепому и наивному ребёнку:

 

— Лорд Кроуфорд? Сейчас вспомню…. И вдруг она вспомнила. И поняла. И она со слезами прочла ему, старясь улыбнуться:

 

Скоро в поле затрепещет наше знамя боевое….

 

— А мне вчера тоже. Совещание было, и…. Похоже, с финнами начинается, — он улыбался. – Завтра еду. Получил корпус, и…. значит….

 

Они сидели за большим столом напротив друг друга, и Машенька вдруг торопливо встала и, обойдя стол, подошла к Бабакову. Когда он сидел, она была на полголовы выше. Она, плохо понимая сама, что делает, запуталась своими тонкими пальцами в густых его белых волосах. И притянула эту голову к своей груди.

 

— Степан Анисимович, я ваша жена. Я хочу быть вашей настоящей женой, — так она сказала ему очень тихо, шёпотом.

 

И вот, она почувствовала, как руки, сильные, будто стальные, стиснули её так, что у неё дыхание прервалось, но она не хотела, чтобы размыкалось это могучее кольцо. И что там ещё было сказано в тот день – не мне писать об этом, и не вам об этом читать.

 

Он уехал. Он получил командование танковым корпусом – бывший ресторанный вышибала, бывший командующий кавдивизией. Приходили от него редкие известия, время от времени, до начала декабря. А в начале этого проклятого месяца пришла повестка: комкор Бабаков пропал без вести, атакуя силами своего корпуса финскую линию оброны Ваммелсуу – Кивеннапа – Рауту – Тайпале, где противник оказал упорное сопротивление.

 

Он пропал без вести. Его не было среди убитых, его не было среди раненных, его не было среди пленных. Но она уже знала, что у неё есть его ребёнок. Мальчик родился накануне большой войны. И Маша стала ждать его отца. Она долго ждала его. Ждала десять лет. Потом, уже после войны, она вышла замуж. Разошлась. И позднее, уже немолодой женщиной, она снова вышла замуж. И тоже разошлась. Она не верила, что муж её погиб.

 

Сейчас Марии Генриховне Бабаковой 87 лет. Её сын давно на пенсии, а её внук – Генеральный директор одного из крупнейших русскоязычных рекламных агентств – так случилось.

 

Совсем недавно, вернувшись из Гонконга, где он полгода был занят делами, Этот серьёзный человек, решил порадовать бабушку, и повёз её на своём автомобиле в Петровский Пассаж.

 

— Мы что-нибудь купим, — сказал он. — Что ты захочешь, бабушка. Может быть, шубку к зиме? Ты ведь любишь хороший мех?

 

Они поехали вдвоём. Её внук был за баранкой. Проезжали Сретенку.

 

— Серёж, останови на минутку, — сказала Мария Генриховна.

 

С трудом она вышла из машины, раздражённым движением руки давая понять, что не хочет, чтоб ей помогали. Сергей тоже вышел на тротуар. Его бабушка медленно подошла к человеку, который стоял у стены с грязной, облупленной лужковской кепкой в руках. Это был глубокий старик в ужасном состоянии, вернее всего, он не мылся много месяцев. Старуха подошла к нему, некоторое время вглядывалась в его лицо, а потом спросила:

 

— Степан, это ты? – человек этот молчал. – Вас зовут Степан?

 

— Нет, — сказал он. – Николай меня зовут.

 

Она протянула ему десять рублей:

 

— Извините. Я обозналась. Вы очень похожи на одного моего знакомого. Но столько лет прошло, — и она с улыбкой посмотрела на внука. — Поехали, Сережа!

 

— Послушай, ба, — сказал Серёжа. – Послушай, родная моя! Ведь если б дед был жив, ему было бы уже немногим меньше двухсот лет.

 

(8 мая 2005)