Многие, наверное, не удивятся, если я скажу, что после 9 мая мне часто приходит в голову замечательный немецкий поэт Рильке. Он очень любил Россию. Но он плохо её понимал. Его в этом упрекнуть невозможно. Настоящая Россия открывается не всякому и всегда с большим и горьким трудом.

Есть настоящая Россия, которую трудно любить, потому что она одновременно и красива, и ужасна. И, кто сюда приехал с любовью – приготовьтесь к тяжким разочарованиям. Если вы их преодолеете – она вам откроется во всём своём диком, грозном, исполинском величии. Но не слушайте того, кто раскрашивает Россию, будто пасхальное яйцо. Он сам её не знает.

Что касается Израиля – это страна, где я хотел бы умереть. Потому что, вероятно, вследствие полувековой войны, там подлецов и злодеев значительно меньше на душу населения, чем в какой-либо иной стране мира. Но я повторюсь: Это не имеет отношения к русской улице, которая в Израиле заканчивается безвыходным тупиком.

*
Когда я приехал в Израиль, у меня в самом разгаре были большие неприятности личного характера. И они начались ещё задолго до отъезда. Но я всё же поехал, хотя в таком случае делать этого не следовало, конечно.

Продержался я там три года. И вот кончилось моё терпение. Прихожу я тогда в своё отделение Леуми-банка, подхожу к русскоязычной операционистке:

— Леночка, посмотри, сколько у меня там денег. Я не умею эти распечатки из каспоматов разбирать.

Леночка посмотрела и говорит:

— Что, Миша, вместе с разрешённым минусом?

— Конечно.

— Ну, ты сейчас можешь снять одиннадцать тысяч. Прилично.

— Нормально. Давай десять.

— Миша, не дури! Ты плохо выглядишь. И, не обижайся, пахнет от тебя….

— Что, деточка, от меня плохо пахнет?

— Да не плохо, а так…. знакомо очень, — у Леночки сильно пьющий муж, она понимает.

— Давай, давай. Ничего не будет до самой смерти.

— Ох, мужики, ох, мужики! Здесь же не Тамбов вам. Что вы делаете, чтоб вы попередохли!

И вот я выхожу на Яффо, ловлю такси:

— Тальпиот! – водитель подмигнул с улыбкой понимания. Русский разгулялся.

Усаживаюсь за столик и озираюсь. Нормально. Водка есть недорогая, а я, кроме водки, ничего и на язык не беру. Слышу родную речь. Магнитофон орёт: «Покупайте папиросы….». Девчата, опять же свои, все – родные и все, конечно туристки, нелегалки. Эх, жизнь!

— Ну, папаша, что скучаешь? Кофейком хоть угости.

Подходит ко мне из-за стойки хозяйка:

— Здравствуйте. Давно в стране? – и в полголоса. – Здесь у меня все виды услуг. Недорого. Есть свободный номер. Заказывайте. Вон той блондиночке вы, кажется, очень понравились. Я познакомлю вас. Иланка! А ну мухой сюда! У тебя бабки-то есть?

— С бабками нормально. Да ты постой. Дай хоть отдышаться-то. Пускай сперва водки принесут.

Я посмотрел на неё. Примерно, моя ровесница, может, даже чуть постарше, но держится бодро. И что-то уж больно знакомое не так в лице, а в выражении лица.

— Петровна! Не ты?

Она помолчала, вглядываясь.

— Ты не с N-ского кладбища случаем? Володьку моего хоронил.

— Я самый. Давно ты здесь?

— С того самого 90 года.

— Не сладила всё ж?

— Почему не сладила? Воевать было можно. Пожалела я Серёжку. Сопливый он был. И от страха, я уж думала, как бы умом не тронулся. А здесь, Барух ха-Шем! (слава Богу) И армию отслужил, и женился. Мужиком стал путёвым. Он окончил Университет. Преподаёт что-то. По компьютерам короче.

— Петровна, а тебе зачем тогда здесь трепаться?

— Да не хочу я ни под кого подстилаться, хотя б и под родного сына. Они там религиозные. В субботу и телевизор не включишь. Я одна живу. Ну, — с мимолётной улыбкой, — одна там – не одна…. Живу.

*
Вот выпил я стакан водки, что она мне поднесла, и вспомнил тот самый 90-й год. N-ское кладбище. Москва. Огромный, безобразно исковерканный рытвинами после злодейски выкорчеванной дубовой рощи, пустырь массовых захоронений. Моросит мелкий дождичек. Копаем. Вдруг:

— Лёха! Гляди, едут.

— Ну вот, принесло.

Прямо через рытвины, прыгая, будто бешенный, летит чёрный, зловещий с наглухо тонированными стёклами джип «Золотой Чероки». И останавливается прямо у бруствера порядковой могилы. Оттуда не выходят, а выскакивают четверо, а ещё двое остаются в салоне. Они всегда так делают.

— Здорово, пацаны!

— Здорово, — неохотно откликается наш бригадир.

Трое остаются у машины, а один из этих ребят, как и все они, затянутый в чёрную кожанку, подходит и протягивает бригадиру руку.

— Что-то вы, ребята зачастили к нам.

— А не — всё нормально. Подкинуть вам чисто работёнки — без проблем. На завтра захоронение, на 14 часов. Уже оформляют в конторе. У нас беда, пацаны. Володьку-еврея шмальнули.

— О-о-о! Это что ж? Сперва отца, а потом и его….

— Да не солидно делают. Не по-людски. Забили стрелку, как порядочные. А они вечером приехали и в гараже его шмальнули. Никого с ним не было. Забыл кассету в гараже, хотел видак посмотреть.

— Вот гады!

— Ладно. За Петровной не пропадёт. Ты знаешь её. Пока вот, стольничек авансом, — сто долларов. — Сделайте всё тип-топ.

— Ну, добро.

Они уехали.

— Начинайте аккуратненько, первую от дорожки. Грунт сырой, сегодня пройдём два штыка, а завтра докопаем прямо к началу. А то ещё рухнет.

— Вовки не стало, помягче они теперь будут, — сказал кто-то.

— Ага, сейчас – помягче! У них расходы. Три шкуры сдерут.

— Начинайте, ребята. Я поеду в контору. Ещё там с ними потолкую на счёт кутьи (заработка). Видишь, стольник кинул, как собаке, и не объявляет, и не спрашивает, проклятый дармоед! Я ему дам понять, что Петровна будет в курсе, сколько он мне сегодня дал. Он скроил – точно скроил (утаил часть денег). Я знаю породу эту…. Шакалы!

И на следующий день около часа на кладбище потянулась кавалькада иномарок. Люди выходили из машин, и начинала уже собираться вокруг могилы пёстрая толпа героев той эфемерной эпохи. Они были разодеты, будто на свадьбу. Замша, лайка, меха на девках, которые были увешаны золотом, будто новогодние ёлки и размалёваны, как матрёшки. У нас всё уж было на мази.

— Едут, едут! – показался белый мерс хозяйки.

Петровна шла к нам, уверенно ступая сияющими сапогами на высоких каблуках в развезённой дождями жидкой глине. Ни разу не поскользнулась. Рядом с ней держались несколько человек огромного роста. У всех правая рука была в кармане куртки. И ещё человек пятнадцать этих пацанов стояли поодаль. Лица их были совершенно равнодушны и неподвижны. И все они угрюмо и угрожающе молчали. Каждый из них, рано или поздно, в те годы должен был быть убит. И если вы меня спросите, за что ж они так беспощадно бились, я скажу – за волю. За безумную, несбыточную и страшную волю Степана Разина.

Петровна – высокая, стройная старуха, с лицом, опухшим он ночных бабьих слёз, но в эти минуты так же спокойным и недобрым, легко взобралась на бруствер и глянула в могилу.

— Гроб правительственный, пацаны. Войдёт? Кто бригадир?

— Бригадир вышел вперёд:

— Петровна, у меня накладок не бывает.

— За мной не заржавеет. Где Сергей? — она повернулась к охране.

Её младшего, семнадцатилетнего, оглушённого страхом смерти, потому что вслед за братом была его очередь -подвели к ней, поддерживая под оба локтя. Его не держали ноги, и он был белым, будто мел. Звероватого вида парень поднёс ему хрустальную стопку с водкой. Мальчишка начал пить, но закашлялся и водка пошла носом. Он опустился на бруствер, перемазавшись в глине.

Мать смотрела на него.

— Ну! Заменжевался уже. Разберёмся! — вдруг сказала она и сразу отвернулась от него.

Подвезли на тележке гроб.

— Прощайтесь с ним, кто – друзья. Я простилась. Только недолго, — она, как бы задумавшись о чём-то постороннем, рассеянно наблюдала, как люди подходят к покойнику, проститься. – Разберёмся, — повторила она.

Яростный ветр гнал низко в небе над кладбищем рваные клочья дождевых туч.

Где сейчас все эти люди? Многие из них в земле. А остальные? Неужто в Кремле?

*
Мы с Петровной немного выпили вдвоём.

— Ну? Гулять будешь?

— Да…. Расслабиться надо.

— Добро. Расслабляйся. Сейчас девчата тебе номер оборудуют, и…. кувыркайся там. Чего тебя принесло-то сюда?

Я не стал отвечать. Никогда в жизни я так сильно не запивал, как перед отъездом из Израиля.