Я тут в разговоре с одним человеком вскользь упомянул Жанну Иосифовну Кофман, которая когда-то была соседкой моей покойной матери по коммуналке. И вдруг — я вспомнил её! Как много лет я о ней почему-то совсем не вспоминал. И вот, теперь весь вечер я думаю о ней. И вот, сейчас попробую рассказать хоть самую малость, а большего-то я и не знаю о ней, вот что плохо!

Расскажу, что смогу, и как получится. Потому что, когда я набрал в Интернете это имя — а ведь она достойна более осведомленного и серьёзного биографа, чем я, уверяю вас! – когда я, значит, написал в http://www.mail.ru/   её имя, вот первое, что я обнаружил: «….профессор Джин Кофман (Jeanne Kofman)». Оказывается этот профессор, о котором я доселе не имел удовольствия ничего слышать, и по сию пору ищет снежного человека где-то в казахских степях. Возможно это какой-то родственник или однофамилец? Вряд ли.

Ну, я не стану драматизировать. Есть и другие статьи, где ничего не перепутано, а просто очень кратко написано, что Ж. И. Кофман и несколько других энтузиастов работали вместе с профессором Поршневым, пытаясь разыскать на Северном Кавказе этого неуловимого человека, о котором написано очень много, может быть – пусть Жанна Иосифовна меня простит – слишком много. О ней же самой больше ничего я не нашёл во Всемирной Паутине. Я, впрочем, не умею ещё ориентироваться в этих виртуальных лабиринтах.

О снежном-то человеке я, к сожалению, ничего толкового рассказать вам не могу, кроме того, что искали его многие незаурядные люди, его искали просто замечательные люди! Но Жанна Иосифовна, одна из них – великий человек, а это совсем другое дело. Не думаю, чтоб она читала ЖЖ или даже знала бы о его существовании. Но если бы она услышала или прочла, как я её характеризую – уверен, это вызвало бы у неё искренний и одновременно очень ядовитый смех. Она никогда не была скромницей, но очень не любила, как мне запомнилось, высокопарную лексику, которая была мне свойственна всегда – не думайте, что это я только к старости стал проявлять такую склонность. Я не знаю, жива ли она сейчас. Надеюсь, что жива. Она уехала во Францию, и я потерял её из виду. И не знаю, как найти её там, если, действительно, попаду в эту страну – на её родину, которую она любила, как только француженка способна любить. Я однажды сказал в какой-то связи:

— …. весёлая Франция….

— Миша! Что вы такое говорите? Как вы невежественны, простите. Ничего не знаете…. Милая Франция!

Итак, в 1971 году в коммуналке на Лиховом переулке, где жила моя мать, я познакомился с великой женщиной. Как часто случается, я на неё поначалу и внимания не обратил. Мать мне сказала:

— Очень интересная старуха, — моя матушка, помимо самой себя, всех своих ровесников считала стариками.

А настоящее знакомство произошло несколько позднее, при следующих трагикомических обстоятельствах.
Моя мама уехала в Ригу и ушла в море, а я остался жить в её комнате, поскольку поступил в институт. Примерно, через неделю соседка постучала ко мне и просила выйти на кухню, где должно было состояться общее собрание многочисленных жильцов квартиры. Не помню точно, сколько человек, а проживало там, кроме двух одиночек – меня и Кофман – ещё три семьи. На повестке дня собрания стояло два вопроса. Нам предстояло обсудить два заявления.

Первое поступило от гражданки N, которая утверждала, что гражданин NN в ветхой стене коммунального туалета, который Жанна Иосифовна, не обращая внимания на недоумение соседей, упрямо называла уборной, проделал дырочку и в эту дырочку подсматривал за тем, как гражданка N принимает ванную в соседней с туалетом ванной комнате.

Второе же заявление поступило от жены гражданина NN, которая утверждала, что гражданка N в отсутствие своего мужа и двоих детей-школьников приводит среди бела дня к себе в комнату некоего постороннего мужчину, а именно всем известного в доме дворника, который, в добавок ко всему, сам был женат и имел большую семью, и всё это никак, разумеется, не укладывалось в рамки морального кодекса строителя коммунизма. И для того, чтобы разобрать эти наболевшие вопросы, на кухне собралось около десятка совершенно взрослых людей, не считая малых детей и любопытных подростков. И собрание было открыто.

Наиболее социально активная жилица этой коммунальной квартиры…. Сейчас есть такое слово – жилица? Тогда было. И его употребляли даже в официальных документах. И вот, наиболее активная жилица зачитала сразу оба документа и, с согласия собрания, предложила высказываться по существу обоих заявлений сразу, поскольку их содержание было смежным – так она выразилась.

Когда она произнесла это слово, совершенно неожиданно послышался весёлый смех, а следом за ним взрыв отвратительной, истерической, матерной и всякой другой брани, особенно безобразной, так как она исходила из нежных женских уст. Кричали женщины, молодые и старые – все они были в ярости, и все кричали на одну пожилую женщину, которая всем своим видом и повадками сильно отличалась от остальных. Чем же она так отличалась от своих соседей? Ну, во-первых, на ней был великолепный джинсовый костюм фирмы Lee, который по тем временам стоил бешеных денег. Во-вторых, она курила американские сигареты. Но это, как раз, не самое главное.  Её морщинистое, всегда спокойное и в тоже время подвижное в минуты сердечного волнения лицо, улыбка небольших светлых, очень ясных глаз – вот что делало её почти несовместимой с этими людьми.

Она перестала смеяться и, продолжая улыбаться, сказала:

— Я прошу прощения за этот смех. Просто мне пришла вдруг в голову одна книжка. Очень смешная. Конечно, это было не к месту. Но, простите – не могла удержаться. Молодой человек, — неожиданно обратилась она ко мне. – Как вы думаете, что за книгу я сейчас припомнила?

— Двенадцать стульев, — сказал я.

Мы оба говорили, а вокруг нас бушевала буря ругани.

— Ну…. И это уже неплохо. Я же, признаться, вспомнила Зощенко, — её ровный голос безо всякого усилия покрывал визгливый крик несчастных коммунальных фурий. – Между нами возрастная разница так велика, что, думаю, я вполне могу сейчас пригласить вас к себе в комнату на чашку кофе, не рискуя вызвать подозрения в намерении нарушить строгие установления общественной нравственности, которые здесь сейчас наши с вами соседи могут обсудить и без нас.

— Нет, вы сперва подпишите коллективное письмо в домовой комитет! – закричала активная жилица.

— Домовой, — задумчиво и невозмутимо сказала Жанна Иосифовна. – Домовой это, кажется, персонаж русского народного фольклора…. Простите, Валентина Николаевна, это совершенно невозможно. Я не подписала ни единого коллективного письма такого характера за всю свою жизнь. И если позволите, я уведу от вас этого юношу, что бы он тут, как человек непривычный, не оглох, — она продолжала улыбаться.

Мы ушли с ней в её комнату, загромождённую походным снаряжением, так что едва можно было проходить от дверей к окну. Несколько женщин подошли к дверям и из-за них осыпали нас обоих дурацкими оскорблениями.

— Слишком громко, — сказала она. – Мне прислали великолепный диск Вагнера. Как вы относитесь к Вагнеру? Он ведь антисемит.

А я и знал-то о Вагнере тогда только то, что он был антисемитом, и под его музыку евреев загоняли в газовые печи. Но музыки этой я никогда не слышал.

Жанна Иосифовна поставила на очень дорогой импортный проигрыватель большую пластинку.

— Полёт валькирий. Это очень подходит к данному случаю, — сказала она, кивнув на двери.

И так мы с ней слушали потрясающую душу ужасом музыку великого антисемитского композитора, которая отчасти заглушила шум в коридоре. Свирепые голоса беспощадных крылатых посланниц одноглазого Одина, кажется, отпугнули женщин, измученных и почти с ума сведённых коммунальным бытом. Их голоса стали утихать. А Жанна Иосифовна в это время методически поворачивала ручку кофемолки.

Вот так я с ней познакомился.

*
Я очень надеюсь на то, что этот текст попадётся на глаза кому-то из друзей Жанны Иосифовны Кофман. Тогда можно будет исправить многочисленные фактические ошибки в её биографии, которые сейчас посыплются, потому что о себе она рассказывала мне отрывочно, как-то в разных редакциях, а было это очень давно, и всё спуталось в моей памяти.

В двадцатые годы во Францию приехал советский специалист (не помню, в какой области) по фамилии Кофман. Он познакомился в Париже с красавицей, известной в музыкальных кругах оперной певицей. Имени её я тоже не помню. Возник бурный роман, который длился никак не меньше двух лет, поскольку в результате на свет появилось двое детей, девочки. Затем Кофман был отозван в СССР. Мать Жанны Иосифовны очень тосковала, и в середине тридцатых годов с двумя юными дочерьми, очертив голову, она приезжает к возлюбленному в страну победившего пролетариата. Вскорости Кофман был арестован и погиб, его жена тоже, кажется, арестована. Девочки же каким-то образом живут, учатся, и к началу войны Жанна Иосифовна уже имеет диплом врача, она хирург. Работает, кажется, в Первой Градской. О её сестре я, признаться, совсем ничего не знаю, хотя и виделся с ней несколько раз в Лиховом переулке. Кроме медицинского образования, у Жанны Иосифовны было к тому времени звание мастера спорта СССР по альпинизму.

Начинается война. Жанна Иосифовна рвётся на фронт, но у неё в паспорте написано «француженка», она дочь врага народа, её мать находится в ГУЛАГе. Её не призывают, вплоть до 1942 года. В октябре же 41-го она была свидетельницей панического бегства населения из Москвы. В больнице, забитой раненными, почти совсем не осталось врачей и опытных медсестёр, кроме нескольких молоденьких девчонок, среди которых была и она. Жанна Иосифовна, как уже сказано, была француженкой. Она всегда была воинственна, восторженна и непримирима к трусости и малодушию. Она всегда с отвращением вспоминала людей, врачей, которые бросили больных, думая лишь о спасении собственной шкуры.

В1942 году её, наконец, призывают в армию. Её призывают в качестве инструктора по альпинизму. Однажды я принёс ей кассету с записями Высоцкого, и в частности там была баллада о войне в горах, и там по тексту, все помнят: немецкой дивизии «Эдельвейс», укомплектованной профессиональными альпинистами противостоят такие же альпинисты с советской стороны. Жанна Иосифовна была возмущена и оскорблена. Высоцкий ошибался. Он часто, кстати, ошибался, как всякий романтик. Все советские альпинисты – просто все – были призваны на фронт в 41-м, поскольку тогда ещё Сталин и в страшном сне не мог подумать о войне на Кавказе. В 42 году в горы поэтому спешно направляются сибиряки и части, сформированные из моряков Черноморского флота – гордость и надежда советского командования, потому что эти люди дрались отчаянно. Но их мужество и привычка к экстремальным условиям никак не помогали им в горах. Множество советских солдат погибло на Кавказе, даже не войдя в соприкосновение с противником. Они попадали в лавины, тонули в снегах (это были не сибирские снега), и во многих случаях просто не могли выполнять боевую задачу, не умея совершать в горах эффективные маневры. Часто не могли даже понять, откуда их косят пулемётным огнём. Там Жанна Иосифовна воевала.

Вот как она мне рассказывала об этом. Она не обязана была ходить в атаки. Но она хотела драться! Командир показал ей куда-то далеко вверх:

— Вон там они. Оттуда ведут огонь. Может, не пойдёте? Останавливаться нельзя. Если вы остановитесь, я вас обязан застрелить, она посмотрела и увидела, что наверху, действительно, что-то делают какие-то люди.

— Я не остановлюсь!

Сначала ползли в гору, потом командир встал, с пистолетом, что-то выкрикнул и побежал. Все побежали наверх. Она бежала со всеми, но обнаружила, что, пока ползла, у неё вывалился каким-то образом штык-нож. Жанна Иосифовна повернула обратно, искать штык.

— Дура! Вперёд! Девять грамм получишь в лоб….

Пока бежала, она ни разу не выстрелила:

— Я как-то забыла о том, что нужно стрелять из автомата.

На вершине высоты лежало несколько трупов.

— Где же остальные?

— Отступили. Куда они могли отступить? Вернее всего, они где-то недалеко укрепились и снова начнут обстреливать нас. А где они? – вот это Жанна Иосифовна знала.

За войну у неё были ордена и медали, которые ей вернули после реабилитации. Потому что после войны или ещё до её окончания её посадили.

Она всегда носила колодку. Однажды я прочёл ей стихи (Слуцкого? Смелякова?):

Орденов теперь никто не носит,
Планки носят только чудаки.
Да и те, наверно, скоро бросят –
Сберегают пиджаки.

— О Боже! Кто, какой мерзавец мог написать эти отвратительные слова? Его надо бы расстрелять!

В пятидесятые годы профессор Поршнев набирает людей в экспедицию на Памир с целью найти там снежного человека. Жанна Иосифовна приняла участие в этой экспедиции в качестве врача и инструктора по альпинизму. С этого момента вся её жизнь перевернулась.

Но вот что мне сейчас в голову пришло. Уже написанное я вышлю в свой журнал и подожду часа два. Может, откликнется кто-то, знавший Жанну Иосифовну. Хорошо бы исправить то, в чём я уже ошибся, и мне очень не хватает подробностей её деятельности в Географическом обществе, вообще, как шла по нисходящей вся эпопея с поисками снежного человека. И я потом допишу историю моих отношений с ней. Мне-то эта история дорога, независимо ни отчего, но писать о ней, толком не зная о её мучительных трудах, неправильно. Это будет не она.

======

wolf_larsen послал мне несколько ссылок, за что я ему очень благодарен. Среди них:

http://alamas.ru/rus/about/Kofman_r.htm  Там её портрет. Вот гляжу в это прекрасное лицо и наглядеться не могу. Но спутал я – глаза-то у неё вовсе не светлые, а тёмные. Именно такой она и запомнилась мне, а вот глаза забыл.

Оказалось, что девятого мая Жанна Иосифовна была в Москве, у Белорусского вокзала вместе с другими ветеранами, и она сказала корреспонденту «Труда»: «Перед войной мои родители приехали работать в Москву», — и всё о судьбе родителей. Я сперва что-то очень по этому поводу разволновался и даже возмутился, а потом подумал, что она права была. И без того, впервые за 60 лет это вышел не праздник, а только бесконечные выяснения личностей. Зато я теперь знаю, как мне её найти. Это оказалось очень просто, при наличии Интернета. А вот решусь ли я увидеться с ней – не знаю.

Итак, Жанна Иосифовна была захвачена этим движением, которое у меня с самого начала не вызывало никаких сомнений. Я твёрдо знал и сейчас знаю, что ни одно живое существо, вне крупного населённого пункта, конечно, не сможет, если его ищут, долго укрываться так, что его никто не поймает, или, не сфотографирует достаточно ясно, или уж на худой конец не застрелит. Это возможно только в большом городе, да и то – как верёвочка не вейся. Это я ей не раз говорил откровенно, а она сердилась и обижалась. Но всё же она предложила мне как-то поехать на сезон с ней в Дагестан. Я отказался. Сказал, что считаю неправильным поехать, если не верю в возможность успеха. Почти сразу я пожалел, но поздно было. Она дважды никогда ни о чём не просила никого.

Получилось же ещё хуже. Я, толком не подумавши, ей предложил взять с собой компанию своих знакомых. Ребята эти были хорошие (в Москве), но повели себя очень плохо в экспедиции. Они там просто ничего не делали, пьянствовали и до хрипоты спорили о судьбах мира – последнего же она, в особенности, на дух не переносила. Пьянство она б им может и простила, а пустопорожней болтовни не простила. Безделья, конечно, тоже. Один из них сказал мне, вернувшись:

— Да ладно тебе, Мишка! Приехать на Кавказ, да ещё там работать?

Из-за этих негодяев мои отношения с Жанной Иосифовной сильно сократились. Она меня не упрекнула, а просто меньше общаться мы стали. А помощь моя ей была очень нужна. У неё были люди, совершенно не способные или, как минимум, не привычные к работе в полевых условиях, и при отсутствии средств, негде было взять толковых рабочих. И её окружали фантазёры, с которыми хорошо было теоретизировать, но невозможно было работать в горах. Почему я с ней не поехал? Я много раз бывал перед нею виноват. Просто был я тогда молодой дурак. А сейчас поздно.

Долгие часы в первое время нашего знакомства я проводил у неё в комнате, читая множество рукописей с записями свидетельств различных случаев появления алмасты. Пока она не заметила, что я скорее отношусь к этому, как к увлекательному литературному материалу. Это её очень обидело, а я не озаботился это скрыть от неё.

Я вспомню несколько случаев, которые мне особенно запомнились. Но я имею в виду не случаи явления снежного человека, конечно. Я о Жанне Иосифовне хочу вспомнить.

Жила она очень бедно, хотя зарабатывала очень много по тем временам. Это сейчас она действительный член Географического общества и почётный Председатель Российского общества криптозоологии. Тогда же никакого общества криптозоологии, вообще, не было, насколько мне известно. А Географическое общество денег почти не давало ей, или какие-то символические суммы, кое-что из оборудования, был получен, например, совершенно новый «Газик», это было ей очень нужно, но этого было до слёз мало для проведения работ очень обширного объёма, о которых она мечтала. Значительная часть расходов на эти работы оплачивала она из своего заработка переводчика. Ей нельзя было печатать на машинке после десяти часов вечера. Соседи написали в КГБ, что у Кофман в комнате стоит машинка с латинским шрифтом. И приходил какой-то идиот — разбираться. Они очень сильно донимали её, и, как она не крепилась, я видел, что ей ужасно трудно. Она редко говорила что-то злое. Но однажды, пользуясь тем, что на кухне, кроме меня, никто этого не мог понять, сказала мне:

— Ну вот, а вы ещё сомневаетесь в существовании переходного вида.

Однажды я пришёл домой и обнаружил, что на кухне, на моём кухонном столе стоит какая-то очень респектабельного вида дама и лыжной палкой тычет в вентиляцию, которая была под очень высоким потолком как раз над моим столом.

— Простите? – сказал я.

И дама очень многословно ответила мне по-французски.

— Ага, — сказал я. – Понятно. А можно узнать, что это вы делаете?

И она снова отвечала мне на этом мелодичном языке воинов, философов и поэтов.

— А где Жанна Иосифовна?

— …….

А дама-то эта была не больше, не меньше, как жена сына генерала де-Голля, невестка то есть. Её странное поведение объяснялось тем, что пацаны затолкали в вентиляцию на крыше — котёнка, он провалился до нашего первого этажа, жалобно мяукал, и мадам де-Голль пыталась его оттуда вытащить.

Сын де-Голля работал простым врачом, и это меня очень поразило, как и то обстоятельство, что сам генерал жил на пенсию, положенную ему, как ветерану войны. Спустя несколько лет Жанна Иосифовна перевела мне, строго хмурясь, письмо к ней, которое начиналось словами: «Мадам! Франция овдовела». Генерал де-Голль был похоронен под простым большим железным крестом, надпись под которым гласила: «Рыцарь де-Голль»,  — невозможно забыть скорбное и гордое выражение лица Жанны Иосифовны, когда она рассказала мне об этом.

Ещё немного о рыцарях. Я что-то брякнул о тьме Средневековья.

— О, Боже! Миша!

Она прочла мне целую поэму о Средневековье. Она читала мне наизусть по-старофранцузски целые куски из «Песни о Роланде», говорила что-то по-латыни, но это выходило у неё так выразительно, что мне не требовалось перевода. Рыцарство! Рыцарство было прекрасно. И христианство, оживлённое культом прекрасной дамы, которая в сознании неустрашимого паладина преображалась в Богородицу, было прекрасно. И человек, требующий от себя невозможного во имя таинственной правды, был прекрасен. И я это хорошо запомнил. И хотя я совершенно с этим не могу согласиться, но я и спорить с этим никогда не буду, потому что это слишком красиво звучит для того, чтобы быть опровергнутым ничтожными фактами.

Всего несколько раз она вдруг говорила мне на кухне или постучав в дверь:

— Хотите кофе?

Это значило, что ей очень плохо. Мы тогда молча пили кофе, и она изредка взглядывала мне в лицо с каким-то неясным вопросом. Сейчас я думаю, что она хотела спросить меня:

— Ты-то, по крайней мере, меня в спину не ударишь?

Её мать ещё была жива. Я не знаю, где она жила постоянно — может быть, у сестры или в больнице, но иногда, очень редко, она появлялась у Жанны Иосифовны. Она в конце жизни вдруг забыла русский язык. Напрочь. Будто и не знала никогда. Специально для неё включался телевизор. Она внимательно смотрела на экран. Однажды что-то сказала, не отрываясь. Жанна что-то ответила, а она снова что-то сказала и продолжала смотреть передачу.

— Хотите, Миша, я переведу вам, что за разговор у нас сейчас вышел с мамой? Она сказала мне:

— Жанет, этот приятный молодой человек, вероятно, говорит что-то очень интересное, но я немного устала.

— Мама, достаточно повернуть ручку телевизора….

— Ну, что ты. Это неудобно. Кажется, он тоже устал. Заканчивает.

Мать она любила, и ей было вовсе не смешно. Потом она рассказала мне, что застала как-то мать, когда та меланхолично разрывала на мелкие куски драгоценную партитуру с автографом Дебюсси, его давний подарок ей.

— Мама, что ты делаешь?

— А зачем это мне? Клод мне больше никогда не предложит ничего исполнить, я даже не знаю, куда он девался.

О собаке, которую звали Фокс.

Это был очень дряхлый пёс, помесь фокстерьера с дворнягой. Он ужасно линял, не выпускать его в коридор было трудно, и поэтому мой день начинался с того, что рано утром сквозь сон я слышал, как Жанна Иосифовна, выметая в коммунальном коридоре шерсть своей собаки, тихонько, почти шёпотом напевала Марсельезу. К оружию, сыны отечества!

Однажды она гуляла с Фоксом. Канализационный люк был открыт, и там что-то ремонтировали. Собака с любопытством стала принюхиваться и подошла к люку. В это время оттуда вылез рабочий и зачем-то ударил пса обрезом резинового шланга:

— Скажите, зачем вы ударили моего старого друга?

*
Жанна Иосифовна Кофман – великий человек. Я с этого начал и сейчас хочу пояснить.

Я знаю, что Жанна Иосифовна Кофман сумела собрать в Дагестане, в подтверждение гипотезы о существовании переходного от обезьяны к человеку вида, огромный фактический материал. И мне придётся, я не могу не сказать здесь, что весь этот колоссальный труд она проделала практически одна, находясь в невыносимых материальных и моральных условиях.

Ей пытались помогать люди, которые скорее могли помешать – это были московские интеллигенты, блуждающие в потёмках социалистической действительности в поисках какого-то достойного занятия. Один такой человек, например, встретившись с неким экстрасенсом, позволил убедить себя, будто в определённый этим шарлатаном день и час, в определённой точке ямальской тундры он встретит снежного человека. И этот несчастный вылетел на Ямал в самом конце лета, кажется, даже в начале сентября. Он ушёл в тундру без оружия, потому что экстрасенс убедил его в том, что это существо не выйдет к вооружённому человеку. Он ушёл туда в резиновых сапогах! Выпал снег и укрыл его навсегда. Жанна Иосифовна со свойственной ей в подобных обстоятельствах энергией сумела организовать поисковые работы, в которых даже моя мать принимала участие, вылетев Салехард, где у неё были знакомые в Рыбнадзоре. Но всё было напрасно. В Заполярье шутить нельзя никогда и ни по какому поводу – тамошняя природа шуток не понимает.

Ещё один эпизод.

Жанна Иосифовна у телефона, в квартире, по счастию, нет никого, кроме меня:

— Здравствуйте. Моя фамилия Кофман. Звоню по поручению руководства Всесоюзного Географического общества. Готовится экспедиция в Ногайские степи (она и там хотела работать). Необходима сыворотка от укусов ядовитых змей. Оплата наличными. Так. Я записываю. Спасибо.

Снова набирается телефонный номер:

— Здравствуйте. Моя фамилия Кофман. Звоню по поручению руководства Всесоюзного Географического общества. Готовится экспедиция в Ногайские степи. Необходима сыворотка от укусов ядовитых змей. Оплата наличными. Так. Я записываю. Спасибо.

Снова. И так раз пять. Наконец, она выходит на кухню.

— Мне нужен простой медицинский препарат. У меня есть деньги для того,  чтобы купить его….

Внезапно она схватила литровую банку с томатной пастой и запустила ею в стену, прямо над газовой плитой:

— Но проклятые сумасшедшие! Когда же я избавлюсь от них! – мы вдвоём спешно отмывали стену и заляпанную коммунальную плиту, и она долго не могла успокоиться. – О, Боже! Миша! Ведь это так просто. Почему? Почему?

Это был вопрос, на который по моему нынешнему убеждению никогда не будет найден ответ. Она задавала много подобных вопросов. Один из них – ко мне:

— Не понимаю, зачем вы пьянствуете. Ведь это же напрасная трата времени! – Жанна Иосифовна ничто так не ценила, как время, потому что она – человек великого труда.

Но проклятое время постоянно работало против неё. Почему?