Прежде мне сны снились очень редко. Или снилось что-то такое, чего я, проснувшись, не мог вспомнить. Да я и не старался вспоминать. Я с детства просыпаюсь всегда очень рано – это свойство с годами у меня не ушло. Но в молодости я освобождался ото сна с улыбкой: открою глаза – новый день – и улыбнусь. Одна женщина, бывало, говорила мне (я часто, не удержавшись, её будил):

— Ну, вот обрадовался! Чему ты радуешься?

— Как чему? Тебе, — отвечал я, слегка, признаюсь, покривив душой, потому что радовался вовсе не ей одной, ведь она была только малой частью того дня, который передо мной тогда разворачивался.

— Лучше б ты мне спать давал по утрам.

— Сейчас уйду, и выспишься.

— Куда ты всё время спешишь?

Я всегда опаздывал: «Ничего не успеваю!»

Сейчас я просыпаюсь (и это уже, как правило), с мучительным усилием прерывая тяжкий сон. Мне этот сон трудно остановить. Это какая-то вторая жизнь – то ли в прошлом, то ли там, где не удалось мне побывать и куда я уже на этом свете не попаду.

Мне сегодня снился мамин день рождения. Не помню, сколько лет исполнялось ей. Уж, наверное, около семидесяти. Гости придут ещё не скоро. А мы с мамой сидим у нее в комнате за столом с бутылкой водки. И оттого мне так невыразимо тяжко на душе, что я знаю: Это снится. А проснусь, и мамы не будет.

— Ну, мамочка моя! За тебя пьём.

Она легко опрокидывает стограммовый граненый стаканчик и, глазом не моргнув, только коротко выдыхает, а я пью уже с трудом, цежу.

— Что-то плохо ты стал пить, — говорит она, неодобрительно качнув своей изумительно красивой, кудрявой седой головой.

Помнишь, мать, за Скагерраком начинается
Уж какая-то особенная, синяя океанская вода?
И гудками долгими с берегом прощаются
Наши каторжные, чёрные рыбацкие суда….

— А мне помнится, такая вода начинается только на выходе из Ла-Манша. Что ж дальше-то?

— А дальше как-то не сложилось.

И мама вдруг говорит печально:

— Знаешь, я тоже по морю тоскую, — она твёрдой рукой наливает ещё по стопке. – Море ведь это…. Дышать — не обязательно. Ходить в море – обязательно. Эллинская поговорка была. Я думаю, Одиссей, когда уж вернулся на Итаку, часто повторял её, — она улыбается и вдруг смеётся, и всё вокруг неё начинает смеяться – стол со стаканами, бутылками, закуской, комната, фотографии на стенах, снежинки, танцующие в окне.

И так хорошо мы сидим с моей мамой за столом. А надо просыпаться. Надо – не знаю почему, но обязательно надо проснуться. У мамы моей на лацкане синего жакета два значка: «За дальний поход» — с советским военно-морским флагом. И ещё «Отличник флота рыбной промышленности»

Нет. Просыпаться надо.

— Слушай, я вот думаю. Может, купим  какой-нибудь туристический круиз? И вроде как в море сходим с тобой, а?

— Пассажирами? — нет, уж лучше я проснусь.  Мы с мамой не ходили в море пассажирами. И я не пойду.

И вот я сел на кровати. Спят. Спит Светлана. Спит Анютка – наша с ней дочка. Она красавица, умница. А когда спит – совсем детское выражение на её лице. Но человек серьёзный, в отличие от родителей, и придерживается твёрдых убеждений. Сегодня она с работы будет отпрашиваться, потому что вынос Плащаницы – она очень религиозна. Она будет петь в церковном хоре. Её там очень ценят. И на работе её ценят. И у неё множество друзей, которые, кажется, совершенно не в состоянии без неё обходиться – вот последнее качество это от бабки.

Так с чего начинается сегодняшний-то день? А… Собак нужно вывести во двор.  И мне вспомнилось:

«- Ах, друг ты мой! — сказал он.
Оленин оглянулся на  странный звук  его  голоса:  старик плакал.  Слезы стояли в его глазах, и одна текла по щеке.
— Прошло ты, мое времечко, не воротишься,-  всхлипывая, проговорил он и замолк. — Пей, что не пьешь! — вдруг крикнул он своим оглушающим голосом, не отирая слез», — это, ребята, из «Казаков» — дядя Ерошка гуляет.

Ну, а я заварю чайку, выйду на лестницу покурить. Кликну собак и спущусь во двор.

— Здорово, браток! – дворнику.

— Здорово, коли не шутишь….