Какой это год был? Люди стеной стояли тогда у стендов «Московских новостей». Я из-за маленького роста не мог читать эту газету. Зато до хрипоты спорил с ребятами из общества «Память». Мы были в состоянии белой горячки. Зрачки расширены у всех. А драки не припомню ни одной. Аргументировали. Каждый хотел нравиться окружающим, потому что головокружительная карьера народного трибуна казалась очень доступной. Вот ещё совсем немного. Вот я заговорил – меня слушают! Целая толпа, человек пятнадцать, и среди них молодёжь, а это очень важно.

— Но, вы считаете, что Сталин никаких заслуг не имеет перед нашей страной? Индустриализация? Победа?

— Видите ли…, — и можно отвечать минут двадцать, не переводя дыхания. Отвечать, пока кто-то не перебьёт следующим вопросом.

— Но если восстановить монархию, тогда…. Православие? Родина? Неужели вы считаете….

— Видите ли….

— Но демократия в российских условиях…, ведь радикальные реформы в этих обстоятельствах….

— Видите ли….

— Вот — Горбачев и Ельцин. Как вы оцениваете?

— Вот Ельцин и Сахаров? Как это? Шафаревич?

— Видите ли….

Но мне нужно было срочно спуститься в подземный переход и купить там блок «Примы», потому что нагрянут менты и цыган оттуда погонят, а осталось всего две сигареты. Там сидит старик с гармошкой. Гармошка – откуда он только выкопал её – трёхрядка. Он пьян, смеётся и матерится, на чём свет стоит. Орденская колодка. Одноногий. Отстёгнутый протез валяется рядом. И бутылка водки, уже ополовиненная.

— Здорово, дядя Костя!

— Здорово, агитатор! Махни-ка водочки, покури, ты запарился.

Я подошёл к цыганке и купил сигарет.

— Сынок, завтра сюда не приходи. Мы будем на Арбате, в переходе. Гоняют, суки, нас. Травки не купишь? Косяк не помешает, а?

А рядом – румяная бодрая старуха разложила на дощатых ящиках газеты:

— Так! Ребята, налетайте! Кто такая тётя Рая! Про, демократов, патриотов, про фашистов, коммунистов, либеральных демократов! Больше сексу, больше социализму! Вот тут про кооперативы. Кто украл народные миллионы? Геи и лесбиянки хотят свободы! Нужны ли нам публичные дома?

А дядя Костя негромко наигрывает, специально для меня, «Семь сорок»:

— Твоя песенка-то, Мишаня! Твоя…. Поедешь?

— Поеду.

— Гляди, война там будет.

Я протянул руку, взял бутылку и глотнул тёплой водки. Отдышался.

— А на Ближнем Востоке, дядя Костя, вроде дело к миру идёт. Соглашения.

— Ну, чего ты мелешь, к какому миру? Мира не будет, Мишка. Совсем не будет. Никогда, браток. И нигде. Думаешь, люди всё время слушать будут, как вы языками работаете? Не-е-ет, милый человек!

— Интересно, ну и как выживать тогда?

— Ну, даёшь ты!

Гармошка смолкла, и старик смотрел на меня: всерьёз я спрашиваю – шутейно?

— Мишаня, все никак не выживут. Так никогда не бывает. Кому-то – в землю. А как ты думал?

И вот он заиграл «Прощание славянки». Умирать буду – вспомню эту гармошку его. Смертельную эту, отчаянную, бесстрашную, неукротимую, безумную русскую музыку. И как он, улыбаясь беззубым ртом, сказал мне:

— Чего ты испугался? Всё пройдёт. Трава вырастет.

Он с весёлой яростью рвал меха.

Он, кажется, до 91 года не дожил. Умер. Я не знаю, где теперь этот человек. На каком он свете?