Центур

Беглый курил, пока шёл к остановке. Но на остановке курить нельзя, и недоходя, он бросил окурок и остановился. Закурил ещё одну и сказал, обращаясь к нескольким тёмным силуэтам поодаль:
— Бокер тов! Ма нишма? Доброе утро. Как дела?
В ответ послышались сонные голоса:
— Бокер ор! Утро светлое. Шалом! Михаэль, Ма шлом ха? Коль беседер? Как ты? Всё в порядке?
Небо ещё не начинало светлеть. Серебряный узкий клинок месяца плыл в чёрной глубине над Городом, яркие звёзды мерцали в этой глубине, и слышалось низкое в хрипоту пение муэдзина, изредка прерываемое бодрым выкриком. Напев свирепой воинской молитвы. Но кружилась голова, и он прислонился плечом к фонарному столбу. Там должна быть одна женщина. А! Вон стоит – это она.

Когда приду на остановку
Там будет женщина одна….

http://beglyi.livejournal.com/204518.html

Давние стихи, а женщина эта, будто и не стала старше за минувшие несколько лет. Кто она? Религиозная – судя по одежде. Но не ортодоксальная – серебряные с чернью волосы видны из-под затейливо завёрнутого вокруг головы тюрбана.

Но может быть на Свете Том
Неведомо каким судом
Нам встреча суждена?

Издалека, в сумерках Беглый видел, что она подняла на мгновение ладонь, и он знал, что она улыбается. И Беглый попытался улыбнуться и тоже поднял руку.
Автобус подошёл. Беглый бросил сигарету, доставая бумажник с проездным.
— Мишка, ты что – напился вчера? – спросил кто-то по-русски.
— Спал плохо.
— Неужто баба спать не давала? – со смехом.
— Да иди ты!
Тёмный город густой россыпью множества огней разворачивался и кружился вокруг автобуса, на скорости летящего в этой ночной ещё тьме. И голова кружилась, и Беглый слышал стук сердца, которое било в грудь, как барабан, и жгло в груди. Уже однажды это было, в самый первый раз – у меня в груди зажгли свечу.
http://beglyi.livejournal.com/9633.html
А где она, эта женщина? Сидит впереди, и виден большой тугой узел серебряных волос. Она мерно покачивается – молится. Кому она молится? О чём? Пелефон. Беглый с кряхтением залез в карман узких брюк и вытащил аппарат.
— Михаэль? Ма нишма?
— Моше?
Это повар позвонил. Молодой парень – только что после армии. Большой котёл с чолтом стоит на газовой плите. Зажечь нужно газ под ним. Только не открывать газ в полную силу, а хэци – вполовину. Беглый сказал, что сделает.
— Мища, мы друзья, верно?
— Кен, кен, Моше. Анахну хаверим. Да, мы друзья.
— Скажи Эльдаду, что я опоздаю часа на два. Пять мешков картошки принесите со склада, и начистите, и водой залейте.
— А когда ребята пойдут мыть этажи? Мне нужен час, поднять мусорные баки, выкинуть всё и все баки промыть. Нужны будут мне люди. Водиночку я до девяти часов не успею.
Послышался смех. Девушка быстро говорила на иврите. Ей нужен Моше. Не отнимай у неё Моше – он ей нужен. Очень, очень сильно нужен!
— Мища, ну, пожалуйста, из уважения ко мне, – сказал Моше. – Я тебя тоже выручу. Когда-нибудь. Ты хороший парень!
— Моше.
— Ну?
— Моше, я в автобусе. Сейчас вызовут амбуланс для меня. Сердце, Моше. К семи будь на работе. Ты меня понял, мужчина?
— Э-э-э! Конечно, понял. Что случилось?
— Ничего. Просто сердце заболело. Извинись за меня перед девушкой. Ей скажи, что я завидую тебе, от зависти заболел, услышал её голос, и от зависти сердце заболело – ведь я уже старый. Я старый, как её дедушка. Даже, думаю, я старше её дедушки. Но сейчас выезжай на работу, а то людей в обед нечем будет кормить. Скажи Эльдаду, что я не приду сегодня. И завтра тоже. В больницу ложусь. Ты понял?
— Куда повезут тебя? В какую больницу? Долго тебя не будет?
— Не знаю, – Беглый сунул пелефон в карман. – Гоша! Гошка!
Заросший седой щетиной старик оглянулся и встал. Он ехал мыть Иерусалимское Управление Полиции, и одет был в чей-то старый зимний полицейский комбинезон.
— Что такое?
— Иди к водителю, скажи – пусть вызывает амбуланс.
— Что с тобой?
— Сердце. Давай живей, а то я отправляюсь к уважаемым родителям, – Беглый задыхался.
— Спокойно. Спокойно. Ты садись пока. Сейчас. Наг! Водитель! – Гоша ушёл. Автобус остановился.
Первыми приехали полицейские, видно, Гошка вместо Скорой помощи позвонил к себе в миштару. И они вытащили Беглого на воздух. Офицер расстегнул ему куртку и рубаху на груди.
— Нет, не поедем никуда, а подождём – через минуту они приедут, – сказал другой офицер.
— Хочешь пить, парень?
Беглый пил воду из бутылки. Вода проливалась и потекла по голой груди – это было приятно. Приближался вой машины Могендавид адом.
— Что так долго?
— А ты-то как здесь оказался?
— Наш рабочий позвонил. До вас не сумел он дозвониться, и почему так долго?
— Машин не было. Раздевайте его. Нет, помогать нам не надо. Спасибо, танац (бригадный генерал), и ты свободен.
— Не время шутить – какой я тебе генерал?
— У нас в Иерусалиме каждый полицейский – генерал.
— Друзья, шевелитесь, а то мне дышать нечем – сказал Беглый.
— Выздоравливай, дед, – сказал полицейский.

Сколько времени прошло? Беглый лежал на каком-то столе, И что-то быстро делали с ним. И какая-то девушка держала его за руку и непрерывно что-то успокоительное говорила.
— Хорошо. А где мои зубы, красавица?
— Тебе вернут твои зубы – сейчас нельзя, когда больно будет, ты можешь их сломать. Тебе легче стало?
— Грудь уже не так сильно давит. Пусть вернут зубы – я тут жениться собираюсь.
— На ком ты женишься?
— На ком же я жениться могу? Только на тебе.
— Прекрасно! А что будем делать с моим мужем?
— Разберусь я с твоим мужем. Ничего страшного.
— А с твоей женой?
— Мы их познакомим. Может быть, они друг другу понравятся.
— Так я буду ждать, пока операция не окончится.
— Договорились. Кто-нибудь по-русски говорит здесь?
— У вас был инфаркт. Вашей жене звонили. Она приедет, – сказал какой-то парень по-русски. – Сейчас вам уведомление принесут. И вы подпишете. Или не подпишете. Подумайте.
— О чём?
— Будет операция на сердце, очень болезненная, под местным наркозом. И возможен летальный исход.
— Я чуть не сдох. Так какая разница?
— Точно. Тогда подпишите.
Перед ним на какой-то папке держали лист бумаги с русским текстом. Беглый протянул руку, пошевелив пальцами. В руку вложили ручку. Он подписался. Подошёл человек лет пятидесяти. Небольшого роста, худой и очень серьёзный.
— Доктор Бени Фуше.
— Фуше? Он француз?
— Я еврей, – сказал доктор.
Русскоязычный парень с пятого на десятое переводил.
— Ты похож на Мольтке. Я за тебя спокоен. А значит и за себя.
— На кого из двух Мольтке?
— Конечно на старшего. Его племянник был неудачник.
Они смеялись.
— Постарайся не очень смеяться. Сейчас это вредно. Ты подписал уведомление?
— Конечно.
— Почему конечно? Ты мог не пописывать.
— Доктор, мне не понравилось, как я себя чувствовал сегодня с утра.
— Через несколько минут мы с тобой будем делать операцию. Сделаем тебе центур и в сердечную мышцу вошьём регулятор ритма сердцебиения. Оперировать будем вдвоём – я, а ты мне поможешь.
— Чем я помогу?
— Просто не будешь дёргаться, и не будешь спрашивать, когда конец. Учти, что будет страшно. Можно тебе дать успокоительное. Но это плохо будет. Мне нужна максимальная работа сердца. Чтобы оно работало в полную силу. Понимаешь?
— Мне вряд ли будет страшно. Лишь бы тебе страшно не было.
— За операционным столом я никогда не боюсь.
— А я, вообще, никогда не боюсь.
— Вот как? Почему?
— Бояться – опасно.
— Точно.
Врач оглядел свою команду – человек пять молодых людей – и сказал:
— Ялла! С Богом.
И все они разошлись по своим местам – к мониторам и ещё каким-то таинственным устройствам.

Откуда-то из невозвратного далека бабушка спросила:
— Что это случилось с тобой, Мишутка?
— Ничего страшного, ба. Просто операция на сердце.
— Почему это случилось?
— Ты же знаешь, я всю жизнь хотел быть, как Юра Домбровский. И даже, как Толстой.
— Знаю. Сколько тебе лет?
— Шестьдесят восемь – будет пятнадцатого марта.
— Но ты с самого начала не мог, как они. Они были очень сильные люди.
— Но, может быть, я ещё….
— Нет, – сказала бабушка.
Она никогда его не обманывала, и он сказал:
— Что ж, ба…. Жаль. Но, если нет, так нет.

Потом кто-то запел:

….Мне пилку подкатят
Ребята с подогревом.
Я в камере решётку пропилю.
И ноченькой тёмной
В побег уйду на волю –
Я волю, как мать свою, люблю.

А если заметят солдаты конвоя –
Тогда я, мальчишечка, пропал:
Тревога, и выстрел, и вниз головою
Сорвался с карниза и упал….

Потом он услышал свист ветра, гром волны, мучительную со стоном, работу умирающего двигателя. И сожженным морозом и спиртом голосом:
— Внимание! Все наверх! Пятнадцать минут! Команда покинуть борт судна! Боцману с людьми расчехлять спасательные боты! Старший рулевой к спуску государственного флага!

Кровь из разреза на шее била фонтаном, и заливала стол, и куртку хирурга, и Беглый смотрел на танец его окровавленных пальцев. И врач сказал:
— Всё в порядке. Сейчас будет больно.
— Давай! – сказал Беглый.
— Готово! Спасибо! Уже недолго. Ещё несколько минут.
Пальцы мелькали быстро-быстро. Танцевали. Это был настоящий балет пальцев.
— Ю ар грейт мастер! – сказал Беглый.
— Йес. Ай эм грейт мастер!
Потом врач остановился и, повернувшись спиной к Беглому, молча стал уходить. Он снял маску и бросил её на пол. Девушка подбежала и подняла.
— Доктор! – окликнул Беглый.
Врач повернулся к нему.
— Спасибо!
— Тебе спасибо. Будь здоров.

Ну, что ж! Постараюсь быть здоров.

Дождливый день
В кафе совсем пусто, только несколько человек, укрываясь от дождя, уныло смотрят телевизор.

— Один кофе-афух (кофе, заваренное в кипящем молоке).

— Что-нибудь ещё? Большую чашку? Маленькую?

— Больше ничего. Только кофе. Большую чашку.

— Садись там, у окна, я принесу тебе. И пепельницу принесу.

— И можно будет покурить?

— Ничего не случится в такую погоду. Никого нет, а ты мой постоянный клиент. Если б не ты, давно б я разорился.

Они оба рассмеялись, потому что Борис никогда не заказывал ничего, кроме кофе и сладкой булочки иногда.

— Зачем так много куришь? Зачем так много сахару в кофе? Ведь это вредно.

— Я курю — знаешь сколько лет? Сейчас мне шестьдесят пять лет, ровно шестьдесят пять исполнилось. А курить я стал, когда мне было двенадцать лет. Ты умеешь считать?

— Считать – это мой хлеб. Пятьдесят три года ты куришь.

Он говорил, быстрыми, сильными, тонкими и очень смуглыми руками убирая со стола. Принёс кофе. Подвинул клиенту пепельницу.

— Ничего себе! Пятьдесят три года. За двадцать один год до моего рождения. Мои родители ещё не познакомились, а ты уже курил. В России всем детям разрешают курить?

— Не все дети спрашивают разрешения у родителей. Я никогда родителей не слушался.

— Вот, и я такой же был.

Хозяин кафе присел за столик и тоже закурил. Невысокий, худощавый человек лет тридцати пяти — подвижный, темнокожий, вероятно, йеменский или эфиопский еврей. Чёрные курчавые волосы серебрятся ранней проседью. На лбу – глубокая впадина, какая-то давняя, но нешуточная травма.

— Это что у тебя на лбу?

— Камень. Осколок камня. Шахид взорвался, хотел я его взять живым. Тогда была интифада. Здесь неподалёку взорвался. Прямо здесь, на улице Яффо, чуть подальше в сторону шука (рынка). Они не знают Бога. Я сам виноват. Молодой был ещё. Нужно было сразу стрелять — так мне, дураку, пришло в голову его взять живым. Хорошо, хоть никого не убило. Ещё одна девушка пострадала, была контузия у неё, и с тех пор она плохо слышит, семеро прохожих отделались ранениями, а не убило никого. Как этот сумасшедший увидел, что я не стреляю, а бегу к нему – он сразу дёрнул за кольцо.

— Я приехал в 2000-м, в октябре – в самый разгар, каждый день они тогда взрывали. Один мой земляк из Новосибирска погиб в автобусе. Я с ним учился в ульпане. Жена была русская – она сразу с детьми уехала домой к родителям.

— Это что – Новосибирск? Хочешь водки? Все ваши любят «Русский стандарт». У меня есть. Без денег – угощаю.

— Новосибирск — большой город. Ты слышал про Сибирь?

— Все слышали про вашу Сибирь. Там холодно, и водятся медведи.

— Не везде. Есть очень большие города. Я родился в Новосибирске – мой отец был учёный. Профессор. Знаменитый человек.

И так они мирно сидели и разговаривали. О том — о сём.

— Нет, уж если водка – тогда и ты выпей.

— Выпью рюмку арака. Эту вашу водку я совсем не понимаю.

— Ле хаим! – сказали они дуэтом.

— Знаешь, что самое смешное? Я на этой девушке женился. Ты её здесь видел. Я принесу пиццу. У меня пицца – нигде в Иерусалиме такой нет.

— А! Конечно, я жену твою видел. Красивая жена у тебя.

— И я видел твою жену. Хотя и старая, а всё равно красавица! Когда ты с ней – все смотрят на неё. Она, будто нарисованная, не верится, что живая.

— Живая. Можешь не сомневаться. И такой характер, что лучше б и не пробовать.

— Не обижайся на меня, но белокожие женщины мне не нравятся. Я, конечно, не говорю о твоей жене, ты плохого не подумай. А все другие белокожие женщины совсем не нравятся.

— Вот как? А белым женщинам – некоторым – очень нравятся чернокожие парни.

— В том-то и дело. Слушай…. У тебя много времени?

— Я не работаю больше. Инвалидность получил. Уж который месяц оформляю документы, а конца не видно.

— Проклятая Социальная служба.

Дождь всё сыпал и сыпал. В кафе заглянул полицейский, и заказал чашку кафе экспрессо – очень крепкий.

— Не курите здесь. Ами, ты соскучился по штрафам?

— Оставь нас в покое, Тувья, ты мальчишка. Лучше выпей с нами.

— Не могу, я за рулём. Осторожней курите здесь, я говорю. Оштрафуют тебя, Ами. У тебя есть лишних пятьсот шекелей? Лучше мне их подари, — сказал парень.

Он допил кофе и ушёл. А дождь всё сыпал.

— Человек ты старый, много знаешь, — сказал Ами. – Так если время у тебя есть, хочу тебе что-то рассказать, только это секрет. Никому не рассказывай. Давай-ка, ещё по одной. Хочешь? Сейчас я принесу. И кофе для нас обоих. И тебе что-то расскажу, а ты мне посоветуй.

Они ещё выпили. И закурили. И кофе.

— Я не поладил с Налоговой инспекцией и влез в огромный долг. Жену мою зовут Браха. Не смотри, что она чернокожая – она из чистого золота, клянусь! Плохо слышит – так я ей купил такой слуховой аппарат, что его совсем незаметно.

— Я видел твою жену. Точно. Чистое золото.

Ами крепко потёр лицо руками.

— А тут ко мне приходит какой-то сын шлюхи и говорит: «Что ты мучаешься с деньгами? Ты за месяц все долги погасишь, если позвонишь одной старой дуре из Герцлии. Она богата очень. И хочет чернокожего».

— Это его из Налоговой инспекции навели на тебя, — сказал Борис.

— Точно. Я сначала его прогнал. А он ещё раз пришёл. А с деньгами так вышло, что мне счёт в банке закрыли. Что делать было?

— Ну, понятно. А как жена-то узнала про это?

— Эти проклятые мне говорят: «Работай у нас – станешь богачом. А если откажешься – тогда жалуйся на Бога». Я отказался, жене позвонили и всё рассказали. Что теперь делать? Очень сердится она. И….

— Что?

— Не подпускает меня к себе больше. Я боюсь, как бы детям не рассказала. У нас трое. Старшему уже семь лет.

— Вот, проклятая жизнь!

— Посоветуй что-нибудь, Борис.

В кафе заскочил, встряхиваясь от дождя, будто искупавшийся пёс, молодой парень с дурацким пирсингом в губе.

— О! На ловца и зверь бежит, — сказал он по-русски. — Папаша, тут одна девушка хочет с тобой познакомиться поближе. Триста шекелей – все дела.

— Чего он хочет от тебя? — спросил Ами.

— Паренёк, — сказал Борис тоже по-русски. – Смотри. Сейчас вызывай миштару. У тебя есть пелефон? Вызывай. Через пять минут они приедут, но уже через три минуты ты калека на всю жизнь. Тебе так нравится?

— Ты сумасшедший?

— Угадал.

Парень поднял обе руки ладонями вперёд.

— Всё. Я молчу. Кофе принеси, — сказал он, обращаясь к Ами.

— Нет, Ами. Он обойдётся без кофе. Это он пошутил на счёт кофе. Парень, живее убирайся, моё терпение кончилось.

— Вот, старый дурак! — сказал парень и исчез.

— Что ты сказал ему? — улыбаясь, спросил Ами. – Чего он испугался?

— Он здесь девками торгует. Я ему сказал, что он станет калекой на всю жизнь. Не люблю таких людей.

— Знаю я, что он делает здесь. Не люблю и я таких. Но опасно с ними. Он за такую угрозу мог бы тебя надолго в тюрьму упрятать – здесь ведь не Новосибирск, а Израиль.

— Нет. Он трус.

— А ты и по правде мог его сделать калекой? Где ж ты так научился?

— Гидрография ВМФ СССР.

— ?

— Э-э-э…. Хель а ям Совьет Юнион. Понимаешь?

Они курили и молчали. Долго молчали. Вот и дождь утих.

— Ами, послушай меня. Ты сделал нехорошо. Но жена тебя простит. Она забудет. Не бойся.

— Правда?

— Да. Ты только не объясняй ей ничего, а просто молчи. Однажды она забудет, и всё пойдёт по-прежнему.

Борис шёл по улице Яффо – центральной улице еврейской столицы. Сколько же чудесных лиц! Таких живых, ярких, страстных, горячих, очень еврейских и очень человеческих лиц. И много лиц – тёмных, будто наглухо запертая железная дверь, где есть тайный код и сигнализация — быть может, прямо на Тот Свет.

О, Эрец Исраэль!

ВОЗВРАЩЕНИЕ
Утром, в йом шеши (пятница) Беглый вышел из автобуса у Тахана Мерказит (Центральная Автобусная Станция) и, немного пройдя вверх по Яффо, нашёл человека, которого по-русски зовут Из-Освенцима, потому что он очень тощий. Из-Освенцима всегда по утрам, часов до одиннадцати собирает на бутылку дешёвой водки, а потом исчезает. Когда-то он был юристом и даже входил в следственную бригаду по делу Соколова, директора Елисеевского Гастронома, которого расстреляли в Москве, в начале восьмидесятых. Впрочем, этому никто не верит — то есть тому, что Из-Освенцима это дело в действительности вёл. В Израиле он спился. Ничего удивительного.

— Из-Освенцима, здорово! Как дела?

— Дай десять шекелей.

— Дам пятнадцать, только купи себе чего-нибудь закусить.

— Соришь деньгами? Неужели клад нашёл?

— Работу заново ищу — работа это клад — так нет смысла теперь и гроши экономить. Ты слышал о Франклине?

— Я кандидат юридических наук. Не волнуйся, знаю. Только это не про меня.

— В Гиват Шауль (на кладбище) ты кандидат. Ладно.

— А что случилось? Ты ж инвалидность получил.

— Там сукины дети сидят — в Битуах Леуми (Соц. Служба).

Из-Освенцима посчитал монеты в трясущейся ладони:

— Э! Да так у меня на два пузыря хватает, а на шуке где-то смою с прилавка закусить. Ещё я стану закуску покупать. С ума ещё не сошёл. Выпьешь со мной?

— Не стану с тобой пить. Слушай. Я потерял номер телефона Нахума. Знаешь Нахума, бухарца?

— Конечно. А зачем мне номер его телефона? Я никому никогда не звоню.

— Когда ты увидишь его?

— Сегодня пятница. Он приедет на шук покупать инструмент.

— Скажи ему — пусть мне позвонит. Вот номер мой — не потеряй.

— Спасибо, Беглый. Ты хороший парень.

— Ладно. Возьмись за ум. Что толку подыхать раньше времени?

— Кому ты это говоришь? У тебя есть предложения, кроме премудростей Франклина?

— Сказал я тебе. Возьмись за ум — а то подохнешь раньше времени.

— Все подохнем.

Из-Освенцима поднял глаза и глянул Беглому в лицо. В глазах у него клубился непроглядный мутный туман, и в там — в недоступной живому человеку проклятой бездне вечно звучали слова «Никогда» и «Навсегда». Не все, но большинство беглых ничего на свете не боятся, кроме этих ужасных слов. И Беглый передёрнул плечами, ему стало зябко.

В моцей шабат (исход субботы) Нахум позвонил.

— Здорово! Видел я этого чернушника. Не зря его зовут Из-Освенцима. Ну, что? Умыли тебя?

-Здорово, Нахум! Работа есть, братуха?

— Ты меня знаешь. У меня всё есть. Приходи. Давно тебя не видел. Соскучился по тебе Беглый. И я хоть пойму, чего ты хочешь.

В йом ришон (воскресенье) Беглый приехал на перекрёсток Бар Илан. Проезжал он этот перекрёсток и улицу постоянно, но уже давно не сходил там — работал в другом месте. Царство чёрных шляп и сюртуков, будто в XIX веке оказался. Здесь многие узнавали его, и ему были рады.

— Как дела? Как здоровье? — улыбки.

Глупую ярость против религиозных Беглый никогда не разделял, никогда, даже в мыслях, не называл их «чёрными мухами», и здесь у него было полно друзей. Здесь его любили. И, как ни странно, понимали. Он не верит в Бога. Так что ж с того?

Во дворе иешивы незнакомая молодая марокканка развешивала сушиться половые тряпки. Тонкая, статная, красивая лицом — тёмный пушок над приподнятой верхней алой губой, изящно изогнутые тонкие чёрные брови. Ну, это у Нахума такое пристрастие — любит марокканок. Кого-то она Беглому напомнила.

— Шалом. Где Нахум?

— Ты Беглый? Он ждёт тебя. На кухню иди, — сердито блеснув белоснежными зубами, со строгим взглядом карих глаз и взмахом мохнатых ресниц проговорила она.

Где-то он уже видел её. Беглый сбежал по грязной лестнице вниз и прошёл на кухню.

Рабочие убирали с обеденных столов и с грохотом возили к мойке телеги с грязной посудой.

— О-о-о! Какие люди у нас на блюде!

Они обнялись.

— Дорогой мой! Всегда тебе рад.

Два гранёных стограммовых стаканчика — большая редкость здесь, и для Нахума — память о незабвенном Намангане. Бутылка «Абсолюта». И блюдо плова.

— Извини — плов, конечно, не совсем настоящий. Но местным нравится. Давай, брат! — он разлил водку.

— Давай!

Они выпили. Закурили.

— Не боишься водку пить, курить? Болтают, что ты инвалидом стал.

— А! Всегда ведь чем-нибудь рискуешь. Видел я эту бабу твою — ну, ты молодцом. А Тигры своей не боишься?

Внезапно с тяжко изменившимся лицом Нахум схватил сильными руками Беглого за плечи:

— Беглый, родной! Она умерла. Уж полтора года как…. Всё говорили: почки, почки. И…. Умерла. Добрая, верная была жена мне. Сорок лет промучились. В Намангане отбивал я с братом племянницу от узбеков, отстрелялись от гадов этих, и она всё с нами рядом была. И умирать буду, вспомню: «Нахум, спокойней!», — так мне говорила. Смелая была. Брата застрелили там — я рассказывал тебе. Жизнь-то проклятая. Как состарилась она, стал я здесь таскаться по девкам — кто не грешен!

Беглый разлил водку. И молча выпили:

— Светлая память!

Какое-то время они молчали. Потом Нахум улыбнулся:

— А эта, что во дворе — Мирьям. Ну…. Жена — не жена, а почитай, что жена.

И Беглый улыбнулся, вспомнив тургеневскую Машу, возлюбленную помещика Чертопханова: «Улыбаясь, она слегка морщила нос и приподнимала верхнюю губу, что придавало ее лицу не то кошачье, не то львиное выражение». Точно она самая.

— Так ты работу ищешь? Пойдёшь на восемь часов? Я тогда кого-то отсюда выгоню.

— Постой. Я пять месяцев ничего не делаю. Нужно немного привыкнуть заново.

— Добро. Подожди с неделю. Я тебе освобожу, примерно, на две пятьсот два места. Только посуда. Здесь неподалёку — две кухни.  Моешь ты быстро, так выйдет не больше трёх часов.

— Чтоб я только, упаси Бог, кого не подсидел, Нахум. Я так не люблю.

— Брось. Мне работник нужен. От ихнего нытья — скулы мне воротит. А за это, когда на Пурим домашних уборок будет много, со мной напару станешь каторжанить? Денег грозятся платить — море.

— Не сомневайся.

— Ещё по одной.

— Да я к жене сейчас еду.

— Ладно. Как она?

— Каха-каха (кое-как).

— Я рад, что ты вернулся, и в себе. Мы не ж тонем, не горим, а?

А запрягай-ка, дядька лошадь —
Рыжую, косматую!
А я поеду на деревню —
Кацапочку посватаю!

А мы коней не воровали —
По недогляду их свели.
А мы девчат не обижали —
Они к нам сами бегали!

Когда Беглый вышел на улицу, дул сильный холодный ветер, и над Вечным Городом неслись рваные клочья серых туч. Глаза что-то слезились. И гасла зажигалка. Вот, как без спичек на ветру прикурить?

Кто-то, проходя мимо, сказал:

— Мир тебе, Беглый! Всё в порядке? Что плачешь?

— Мир! Как твои дела? Что ты? Беглые не плачут никогда. Это ветер просто. Холодный ветер. Ветер!

Исход Песаха
Друзья, я улыбаюсь:)). Это был хороший праздник! И то, что вы сейчас, как я надеюсь, прочтёте, можно считать шуткой только с одной стороны, но с другой стороны — со стороны, невидимой ни одному здравомыслящему и потому постоянно унылому человеку — это вовсе не шутка, а описание подлинного события.

http://beglyi.livejournal.com/112986.html#cutid1 — вот ссылка, по которой после прочтения этой записи каждый может убедится в том, что автор журнала beglyi в действительности не только лично был знаком и дружен с героями и вождями исхода евреев из Египетского рабства, но был соратником самого великого пророка Моше. В том давнем походе Беглый участвовал, командуя арьергардом еврейского войска, отступавшего со всей массой народа на Юг вдоль Западного побережья Красного моря, и его бойцы приняли в копья атакующую конницу египетского фараона, позволив людям под предводительством Моше успешно начать форсирование и достаточно быстро выйти на Синай.

Минувшим вечером, однако, Беглому приснился Моше. Он был печален. Сидел в своём синайском боевом лагере среди убогих шалашей, неподалёку от Скинии, которая строго охранялась самыми сильными и умелыми из его воинов. Тогда стояла палящая жара. Моше был печален. Он сидел на самом солнцепёке, задумчиво опустив голову.

— О-о-о! Беглый! Мир тебе, дорогой друг! Что слышно? Что слышно в том счастливом мире, что впереди нас на три с половиною тысячи лет? Расскажи мне. Давно мы не виделись. Расскажи мне, как дела в Израиле. Душа моя томится сомнением. А многим из моих людей начинает уже и мужество изменять.

— Не давай сомнению смутить тебя, вождь! Там — через три с половиной тысячелетия — мы живы, и бело-голубой флаг наш ещё вьётся над Иерусалимом и над снежными высотами Голан, и у правого берега Иордана войско наше стоит готово к бою, и граница наша пока ещё нерушима. Есть, однако, тревожные вести, и я за благоразумным советом явился к тебе.

— Пойдём в мой шалаш. Там укроемся от жары. Ты воды напьёшься. Отведаешь манны, что с неба даёт нам Всевышний, а теперь есть и мясо перепелов, которыми Он нас благословил, хотя от этих птиц, греха больше, чем пользы для моих людей. Слишком милосерден наш Господь.

Беглый напился ледяной воды, а Моше расшевелил костерок и стал поджаривать на огне перепёлку, насадив её на наконечник короткого дротика.

— Хорошая вода у тебя.

— Из-за этой воды не видать мне и брату моему Ханаана. Стали люди роптать. Воды им мало здесь. Что ж я поделаю — пустыня. Мне было Всевышним велено сказать скале, чтоб она воды дала народу. А я не выдержал. К народу обратился с упрёком и посохом своим ударил по скале. Вода пошла — много, чистой холодной воды. Напоили и скот и людей. Но Земли Обетованной я не увижу. И это не только моя и брата моего судьба. Ещё многих вождей и военачальников Израиля постигнет та же судьба за то, что не слушали голоса с вечных небес. Беглый, скажи мне, как сейчас сражается Израиль?

— А ты знаешь, что сражения всё идут?

— Как не знать? Для этого не нужно и дара пророчества. Разве я евреев не знаю? Беглый, ты больше Обетованную Землю не покидай.

— Клянусь, никуда не уйду и не уеду, и в Земле Израиля похоронят меня. Хотел бы сражаться за Израиль, да годы не дадут.

— Кто знает? Быть может, и старикам придётся в старые руки оружие взять.

— Моя на то надежда! — закричал старый Беглый.

Ему улыбнулся пророк. И сон пропал. Это уже был йом шиши. Небо в звёздах. Песах закончился.

Как-то я зашёл в кафе Гиллель на улице Яффо и с чашкой кофе афух сел за столик на воздухе, чтоб можно было курить. Из-за столика за спиной кто-то окликнул меня по-русски:
— Э, братишка!
Так ударило давнее это слово “братишка”, казалось, канувшее в незабвенное прошлое, что сердце едва не разорвалось, и я обернулся. Неприметный человек, приблизительно, мне ровесник. Но мгновенно я узнал его и дрогнувшим голосом откликнулся:
— Здорово, братишка, родной! Ты откуда нарисовался-то?
— С Сахалина. Корсаковская база.
— А я калининградский. База экспедиционного флота. В Гаване базировались.
— “Дружба”? Так я же с вашими у Кергелена ловил.
— Это потом уж вас пригнали, — счастливо заговорил я, садясь за его столик. — А вот, руку мне попортило в самом первом, ещё поисковом рейсе туда.
— На головорубке? И без кожуха. Что ж ты руку туда сунул?
— Да ты что? Если б руку сунул, всю кисть бы срезало, как бритвой. Просто штормило, не удержался, и меня кинуло под крен – чуть только диском тронуло палец. И, видишь? С тех пор правая у меня в кулак не собирается. Это как бы не в шестьдесят шестом году ещё было. Французы даже запаниковали: “Сообщите цель вашего прибытия во французские территориальные воды”. Боялись нас!
Оба мы с запоздалой гордостью рассмеялись.
— Что боялись – то боялись! А рука в кулак не собирается – так не расстраивайся. Поздно. Здесь это даже лучше – драться-то всё равно нельзя. И не очухаешься, как устроят в Миграш а-Русим. Такая уж страна. Давно ты здесь?
— С двухтысячного.
— А я аж с девяностого. Ну? Что задумался? Всего не передумаешь. Выпить надо!
Выпили мы с моим братишкой за встречу. Закурили и некоторое время молчали, с грустью вглядываясь в постаревшие, но знакомые – не чертами, а выражением – лица. Советские моряки. Тридцать первая северная широта. Да. Занесло, такую мать! А вторая стопка всегда “За тех, кто в море и кто на вахте”. И ещё мы выпили по третьей стопке – помянули тех, кто в море ушёл однажды и никогда уж не вернётся.
— Прощайте, братцы, не поминайте лихом!
А потом он с досадой сказал:
— А всё ж нас боялись. Боялись, чёрт возьми!
— Кто боялся нас, братишка?
— Да какая там разница – кто? Все нас боялись. А теперь….
— Что теперь?
— Ещё по одной?
— Ну, зови её, а то я на иврите….
— Учи, учи иврит. Учи! Волками глядят, сукины дети. Русские водку пьют – им не нравится. Геверет! Бои рега!