Бывал я много раз влюблен.
Бывал я с девками силен.
И вот уж скоро под уклон
Покатятся года.

Потянет с Норда ветерком
И подымает нас старпом.
Оглянешься — ревет кругом
Свирепая вода.

Я крепким не был мужиком,
Умелым не был моряком
И странным был я пареньком,
Но это не беда.

А сукой сроду не бывал,
И всем по ровной наливал.
И псам людей не продавал
Я в жизни никогда!

Уж я удачи больше не пытаю.
И потому все люди мне — родня.
А сахару, махорки, хлеба,чаю
До самой смерти вдосталь у меня.

Пусть злая молодость трубит о счастье звонко.
Всему свой срок и время — день ко дню,
Уж я в сердцах не оттолкну ребенка
И друга от себя не прогоню.

И женщины пускай уходят с Богом.
Их дело — плакать, целовать, рожать
(смеяться, плакать, целовать, рожать)
Они меня забудут понемногу
И я их перестану обижать.

А поразмыслить, так под вечным небом
Не страшно жить и вовсе одному.
Хватило б только чаю, соли, хлеба-
Я все прощаю веку моему!

Не изменю ему лукавым сердцем,
И снам не позавидую чужим,
И у чужих костров не стану греться,
Глотая едкий дым.

И пусть в тоске, неясно, одиноко-
В последний день увижу горний свет.
Жизнь бесконечна, всюду Божье Око,
И смерти нет!

Мне приснилось во сне —
Я такой развеселый да бравый,
Нараспашку, шальной и хмельной.
По широкой Москве —
И любовь, и дорога, и слава!
А родная Москва, с ней, братишка, плохая забава.
Как, однажды пошла по вокзалам облава,
Да за глотку-то хваткой стальной!

Мне приснилось во сне –
Hебо синее грянет
В золотые литавры весной.
А весна над Москвой никогда не настанет!
Только тихую песню привычно затянет
Дождь осенний, гнилой, затяжной.

Если это тюрьма –
Все проходит, пройдет и похмелье,
Все сотрется, вина и беда.
И с молитвой моей
Не тюрьма это будет, а келья.
И родная земля здесь мне будет
последней постелью,
И причастьем сырая вода.

Русское

Я живу, на ветру догорая.
Я остыну на лютом ветру.
И забуду тебя, дорогая –
Стану серой золой поутру.

О любви не оставлю ни слова,
Чтоб любовь, будто туча прошла
Чтобы ты полюбила другого,
Чтобы тихо, как в сказке жила.

Как вернется твой ласковый, милый
Да усталый с работы домой,
Чтоб за стол ты его усадила:
Выпей водки, работничек мой!

Я живу на ветру догорая.
Все забудется, сгинет, пройдет,
И, тоскуя под вечер, другая
Мне унылую песню споет.

Скоро грянут осенние ночи,
Скоро сердца в груди не согреть.
Наглядеться бы в синие очи,
На руках бы твоих умереть.

Я живу на ветру догорая.
Но пока не сгорел без следа,
Не забыть мне тебя дорогая…
Не любить мне тебя никогда!

Была морозная Москва,
И ледяная синева,
И золотые купола,
И тонкий звон зимы…
И помнишь? Уходили мы!
Далеко уходили мы.
От суеты, и духоты,
И старости, и тьмы.
И нам казалось: Вот набат!
Ударят, грянут, зазвенят (загудят)
И над Москвой заговорят
Ее колокола.
Морозно, тихо и светло.
И что-то на душу легло-
Молчала мертвая Москва
В снегу белым-бела.

Под звездами нравилось мне ночевать.
От ветра под утро проснуться.
И в странах далеких пришлось мне бывать
И к Родине милой вернуться.

Но пройденный путь мой был темен и крут.
Устал я, искал я забвенья.
За это мне сердце на клочья порвут
И псам отдадут на съеденье.

За это со мною средь белого дня
Здесь дело свершается злое.
И мертвой водою поили меня,
Кормили могильной землею.

Весь мир христианский и небо над ним,
Где жил я на свете, где был молодым,
Где ветры мои пролетали,
Где женщиной был я, однажды, любим,
Где дети меня целовали —

Все веры не стоит. Явилась ко мне
Могильщиков стая лихая.
И я пожалел, что в своем я уме
И понял, что я умираю.

Я слушал Канон покаянный
И путь свой измерил земной.
И молодость гостьей незваной
Пришла посчитаться со мной.

Я вспомнил: безумного марта
Бессонные ночи близки.
И в кубрике режутся в карты
И пьют до утра моряки.

И я эту чашу позора
До капли последней допью.
И руки пропойцы и вора
Тасуют колоду мою.

Забудешь, а память догонит,
Тебе не простит ничего.
И потные чьи-то ладони
Коснулись лица моего.

И все повторилось сначала.
Я вспомнил великим постом,
Как женщина страшно рычала,
Распятая в койке крестом.

Все вспомнил. Что было, то было-
Останется вечно со мной:
Гармошка охрипшая выла
Про пенистый след за кормой.

О, юность! Ни друга, ни брата,
Ни дома, ни верной жены,
И кровью, и страстью проклятой
Слепые глаза сожжены.

И тянутся дни и недели.
Теснится изнывшая грудь.
В чужой ненавистной постели
Не смею навеки уснуть.

И встану я утречком ясным
Пойду я по свету с сумой.
Напрасно, напрасно, напрасно
Старушка ждет сына домой.

Там, где сиял Его небесный лик
И Божество с улыбкой говорило,
Чудовищное вылезает рыло
И дразнит, грязный высунув язык.

Я все забыл, что вычитал из книг
И проклял все, что мне судьба сулила,
И даже неизбежная могила
Меня не утешает ни на миг.

И здесь хотел я истину найти!
И здесь, дурак, я ждал любви нетленной!
Но в каждой подлости обыкновенной
Провидеть Бога тайные пути
Я не способен. Господи, прости:
В бессмыслице где смысл сокровенный?

И это уже не татары.
Похуже Мамая — свои.
(Галич)

— Песня старая — слов я не знаю
— Вспомни, братец…
— Да нет, погоди.
Эта песня, как рана сквозная
И клокочет и рвется в груди

Погуляли, пожгли, порубили.
Взяли все и ушли навсегда.
И оранжевым облаком пыли
В степь далеко уходит Орда.
(Вариант: — Братец, видишь ли — облаком пыли…)

Пронеслись их свирепые кони, Просвистели стальные клинки.
Все минуло: набег и погоня.
Тихо солнце закатное тонет
В камышах у реки.

И проходит, и катится время,
И плывет над водою туман.
Снова ногу в привычное стремя!
Мы — веселое, славное племя,
Племя вечное вольных славян…
(Вариант: Мы лихое, мы юное племя,)

Но один я — отверженный — в поле
Жду ответа, расчета, конца.
Где Ты, Боже? Где Сила, и Воля,
И Дыханье Творца?

Остановится сердце от боли,
И в поганой татарской неволе
Твоего не увижу лица.

Боже! Неправды моей
Постыла мне горькая ноша.
Скоро ли тяжестью этой
Меня Ты придавишь к земле?