Однажды я работал в геологической экспедиции в верховьях Нижней Тунгуски. Места эти, северные, но летом, жара бывает до сорока. Комары, и мошка, и гнус, и слепни (как-то их там по-другому называют). Одеваться, то есть, приходится плотно. Штормовка, штаны тоже брезентовые, резиновые сапоги, накомарник, весь ты перемазан вонючим диметилом. Дышать нечем.

Представьте себе теперь, каково приходится в этих условиях бедным влюблённым,  поскольку любовь ведь не может никак проявиться в четырёхместной палатке, а только в маршруте, куда идут, как правило, по двое – геолог и рабочий. Рабочий-то, конечно, мужик, а геолог вполне может оказаться и женщиной. И в этих условиях почему-то — и можно, думаю, понять, почему — вспыхивает иногда такая жгучая страсть, о какой в условиях комфортабельной городской квартиры и думать нечего.

Начальником отряда была Верочка. И мы с этой Верочкой на людях никогда друг на друга не обращали никакого внимания. Особенно утром. Мы игнорировали друг друга, а только я иногда гляну – сидит у костра с кружкой чаю, накомарник скинула, и солнце сквозит в волне её светлых волос. И вдруг подумаю: «О, Господи!», — именно так.

— А кто со мной сегодня? Кружить будем, предупреждаю, и по одним топям. Чаи гонять будет некогда, — и я от этого голоса её просто теряю всякое разумение. – Ну, скажи, скажи, Верочка!

— А Пробатов что? Может, пусть он кашеварит сегодня? – но я знаю, это она нарочно.

Она меня пугает. И себя тоже. Напоминает, что ничто не вечно. И любовь наша не вечна. Наоборот, любовь эта эфемерна и, во всяком случае, конечна. Муж её работает в этом же районе, в соседнем квадрате, он начальник партии. Хороший парень, друг мой. Догадывается, не догадывается? Эх, да ну его к чёрту!

— Пробатов, ты собрался? Инструмент у тебя в порядке?

— Всё нормально, — я отвечаю, не оборачиваясь.

— Нормально. А тот раз лопата не насажена была. Топорик не забудь. Ты, знаешь что? Захвати полотно брезента, мне надо будет там образцы разбирать.

— А где взять? Вот всегда у тебя в последнюю минуту…. – а брезент у меня давно уж в рюкзаке, и она это знает не хуже моего, потому что сама его туда положила ещё с вечера.

Мы уходим. Но проклятая собака!

— Ну, ты можешь собаку отогнать? Ведь потащится за нами.

— Генка! — кричу я, обернувшись, — примани собаку, нам не к чему, какая здесь охота?

— Ну, ты умней ничего не мог? Сам-то отогнать её не мог? И так уже все видят….

Она быстро идёт впереди и сердито выговаривает:

— Я тебя просила мою двустволку не брать? Ты её тащишь, а все любуются, какой ты галантный кавалер.

Я гляжу ей в спину и знаю, что у неё уже рвётся с полных юных губ ликующая улыбка самозабвения. Нужно только быстрее скрыться в зарослях. Быстрее! Тогда она резко остановится, обернётся ко мне и…. Мы с ней обнимались, оба увешанные снаряжением, гремя им, изнывая от жары и любви. Я был уверен, что как-то, в каком-то приблизительном переводе сумею здесь пересказать, что она мне тогда говорила, шептала, будто нас услышать кто-то мог. Но я этого не сделаю. Знаю, что её давно уж нет в живых, а всё же я такого предательства не сделаю. Нет.

И потом мы ещё бежали, бежали вперёд, спотыкаясь, продираясь сквозь густой кустарник.

— Погоди, — говорила она, задыхаясь, — погоди, погоди, погоди….

Мы валились, наконец, на сырой мох, яростно вцепившись друг в друга, и, кажется, предусмотрительно заготовленным брезентом не сумели воспользоваться ни разу.

Она потом, медленно приходя в себя, долго, строго смотрела мне в лицо, будто заново знакомясь со мной. И я очень любил тогда грустную улыбку, которая появлялась у неё на губах — неуверенно, как бы в сомнении.

— Я из-за тебя вся ягелем искололась, и комары меня искусали. Из-за тебя! Из-за тебя! – слабо улыбаясь повторяла она, стуча мне в грудь кулачком. – Всё это из-за тебя! Всё….

Пришла связка оленей, которую прислал муж Веры, потому что у него в лагере незадолго до того приземлялся вертолёт. Там были газеты, сигареты «Прима», а мы уж давно курили махорку. Был и спирт. В общем – маленький праздник. Почему-то геологи тогда говорили «сабантуй». И случилась беда, потому что у Веры была фамилия девичья, не по мужу. И когда она спросила:

— А как там Коренкин?

Один из рабочих, который пришёл вместе со связкой, а был он в этой экспедиции человек новый, ответил:

— А что ему делается? В тайге не первый год. Начальник толковый. Он такую себе бабу из Туры выписал, что с ума сойдёшь.

Вера отошла от костра, а я остался и жадно выпил почти полстакана чистого спирта. Сидел и переводил дыхание. Мне было страшно, и стыдно, и просто очень плохо. Всё кончилось мгновенно.

Наконец, я собрался с духом и отошёл от костра в темноту. Где там было Веру искать? За спиной у меня уже звенела гитара.

Вспомни же, если взгрустнётся,
Наших стоянок огни…. – пел кто-то.

Я услышал её вздрагивающий голос:

— Олешка, милый ты зверюга…. Глупый, рогатый. Ну, вот тебе соли, давай, полижи сольцы. Нравиться, любишь ты соль? Нравится соль? Ну, давай, давай.

Я пошёл туда, где стояли связанные в круг под дымокур олени.

— Вера! Верочка! – она не отвечала мне.

Я подошёл к ней.

— Чего тебе?

— Да просто, я думал….

— Ничего ты не думал. Что ты думать мог? Думать, это разве твоё дело?

— Послушай, — сказал я. – А может и чёрт с ним?

— С кем?

— Да с Витькой твоим. Вернёмся в Москву….

И вдруг она громко закричала:

Нет! – и ударила меня по лицу. – Нет! Нет! Нет! – и с каждым этим коротким и хлёстким, как удар кнута, словом она била меня крепкой маленькой ладошкой по лицу. – Нет! Нет!

Когда я увижу теперь её? Я спросить хочу…. О чём? Вот сейчас вертелось в голове, а связать в слова не могу. Да я её и не увижу никогда. Не верю в это. Или увижу и спрошу? Мне просто дозарезу нужно её спросить. Вот о чём только?