В 1795 году, уже после падения Робеспьера, находясь в аррасской тюрьме за пропаганду эгалитаризма,  Франсуа Бабеф написал: «Работай много и ешь мало, а иначе мы не дадим тебе совсем работы, и ты совершенно ничего не будешь иметь для пропитания, — варварский закон, продиктованный капиталами». И тогда он определил свою политическую цель: «такое регулирование производства и распределения продуктов, которое поровну удовлетворило бы всех». «Il faut detruire pour edifier!» – Нужно разрушать, чтобы созидать! Революционер до мозга кости, он вполне отдавал себе отчёт в том, что подобная реформа предусматривает разрушение существующих и работающих административных и производственных структур. Он уже с энтузиазмом принимал участие в разрушении государственных структур королевства, а теперь готов был разбить всё кое-как начавшее складываться в годы республики. Его идея заключалась в том, что разрушить нужно всё до основания, чего якобинская диктатура не сделала, и что, по его мнению, было необходимо для восстановления горячо желанной социальной справедливости. Невозможно не обратить внимания на сходство этого лозунга со знаменитой строкой Интернационала – грозного своим фанатическим безумием гимна левых социал-демократов, которые по-человечески были значительно более жестоки, чем Бабеф, однако, никогда не были так безоглядно радикальны. У большинства из них присутствовали мотивы личного характера, а у Бабефа таких мотивов не было никогда. Но в отличие от последующих коммунистов, он никогда не пытался планировать новое государственное устройство. Его заговор имел исключительно разрушительную цель – уничтожить! Я что-то часто стал вспоминать Бабефа. Из головы он у меня не идёт. Неудивительно — мне постоянно о нём напоминают.

Удовлетворить всех поровну!

Не помню, в который раз я начинаю свой очередной текст следующим образом: Каждое утро я выхожу во двор с собаками около 7 часов. Как-то само собой так получается.

В это время люди, благонамеренные, отводят детей в садик, торопливо собираются на работу, приводят в порядок свой транспорт, дворники, переругиваясь, выгружают содержимое из камер мусоропровода, какая-то строгая женщина с папкой, где списки или документы, неумолкая, их за что-то отчитывает, делая пометки в бумагах   –  лица хмуры, сосредоточены. Рабочий день.

Но посреди двора есть дощатый столик и две скамеечки. Оттуда уже согнали ночевавших бомжей и сидят там мои друзья – алкаши нашего двора. Они приветствуют меня — вопросительно – не запил ещё? Им недостаёт доброго товарища и некорыстного собутыльника.

— Ну, так чего, Лысый, пятьдесят капель махнёшь?

— Не, ребята. Сердце. Боюсь.

Ритуал рукопожатий. Здороваемся. Мы же люди!

— Дурак ты, водка наоборот от холестерина помогает….

— Да, ну ещё. Подохнуть из-за стакана.

И мы ещё немного потреплемся, пока гонец ходит за горючим в ночной магазин. А эти разговоры, особенно накануне опохмелки, всегда носят очень глубокомысленный характер. Говорят о важнейших событиях общественно-политической жизни. Немного с опозданием, новости не самые свежие. Но за всем разве уследишь?

— Ну, это что, ему — девять лет? Его нужно расстрелять к такой-то матери. Сволочь! И Чубайса тоже. Приватизировал. Ворюга.  Расстреливать, и всё.

— А Илларионов какой-то, — что за Илларионов? — сказал, что неправильно осудили. Это что? Он советник Путина.

— Расстреливать. И этого расстрелять. Какой ещё Илларионов? Надо всё от них очистить. Гады.

— О, гляди: Пошла. Да, не идёт, а пишет. Это, чья ж такая? Сиськи, на волю так и лезут, какой же размер, интересно? Не меньше, чем у Клавки Шифер, даже ещё больше, точно!

— Генка, Володьки Конакова сын — женился. Навещал, видно, с супругой стариков. Вон его машина.  Новая. Из-за границы вернулись. Да, бумер – выше крыши.

— Разожралися. И не боятся.

— Генка меня звал слесарем к себе в гараж, — сказал человек с трясущейся головой. — У него гараж недалеко тут, на Дмитровке. Там целый автопарк. И такие бабки отстёгивал. Ну, что…. Я забухал….

— Забухал. Нечего было и наниматься к этим сволочам. Подумаешь, режимное у него там производство. Спекулянт.

— Да ладно тебе. Вот, он бабу отхватил, как раз к такой машине, Да, ты только глянь, какая жопа. Молодец Генка!  Такое чудо природы — не ухватишь двумя руками. Даже оторопь берёт.  У кого закурить есть?

— А у тебя одно похабство на уме. Со вчерашнего не прочухался, а туда же. Эти сукины дети, я говорю, разожралися на наших трудах. Кури – может, скорей подохнешь.

— Это на чьих трудах? Спасибо. Дай огоньку. Ты полжизни в месткоме заседал – освобождённый секретарь – и
сколько штанов там просидел? И тебе Генка, в чём виноват, когда ты двум свиньям щей не разольёшь? Он хороший парень. Ну, умеет дела делать – делает. Чего завидовать?

— Я, во-первых, не завидую…. Э-э-э, что я буду с хроником разговаривать? О, несёт! И пиво. Нормально. Поехали!

Этот знаменательный разговор молча слушал не я один. Старик с твёрдым сухим лицом молчал с сигаретой в углу рта, щурясь от дыма с неясной полуулыбкой. Четверть века назад он был весьма ответственным чиновником МВД СССР и рухнул, увлекаемый лавиной, которая смела Щёлокова и Чурбанова.

— Семён, как тебе диспут этот понравился? — спросил я его.

У него был уже стакан в руке:

— Кого расстрелять – всегда найдётся, это не проблема, — он выпил стакан и сплюнул в сторону. – А кто будет расстреливать? Они думают, это просто. Болтовня. Болтать легко.

И вот, после такого разговора сегодня я, вернувшись домой, нашёл у дочки на полке томик Тарле и перечитал его очерк «Дело Бабефа». Очерк этот написан в 1896 году, и в предисловии сказано, что Тарле считал его своим первым самостоятельным научным трудом, и что очерк написан с буржуазно-демократических позиций. Тарле в то время ещё не принял марксистской догмы. Я таким его совсем не знаю.

Бабеф! Заговор во имя равенства!

И мне всё думается: Что ж это? Почему такой благородный порыв человека к добру и правде не просто эшафотом заканчивается, а полным банкротством, и Франсуа Бабеф в Истории вечно воскресающей Революции навсегда остался подобным звуку одинокой трубы в пустом поле – прозвучал и стих. Больше ничего. Позднейшие революционеры – даже Троцкий, даже Сталин, даже Мао — уже не были так по-детски неумолимо радикальны. И те, кто сейчас, сами того  не ведая, с яростью и горькой тоской твердят, будто заклинания, его простые – увы, слишком простые, слишком наивные — лозунги, его памяти недостойны, не говоря уж о том, что они ничего о нём не знают, никогда не слышали о нём. О нём ведь не было уроков в советской школе. Что им Бабеф? Жизнь поломалась в 91 году!

Упаси Бог, не подумайте, что я уж настолько обнаглел, что собираюсь тут анализировать научное творчество Тарле. Тем более, не могу я предложить какое то самостоятельное прочтение истории Франсуа Бабефа, который сам себя именовал Гракхом Бабефом, хотел остаться в памяти народа пророком равенства, подобным Гаю Гракху.  Просто, вспомнил я о нём. О его немилосердной судьбе. Он был самым крайним слева в шеренге героев, сокрушивших твердыню Бастилии. Он беспощадно осудил каждого, кто стоял правее него самого, а ведь на самом правом фланге этого строя уже возникала в тумане безвременья исполинская фигура Бонапарта. Бабеф – в той шеренге гигантов, пожалуй, самый малорослый — бесстрашно пытался плыть против могучего потока, увлекающего государственный корабль Франции всё дальше от вековечной мечты о царстве труда и справедливости в сторону грандиозной Империи.

Ещё совсем молодым человеком, за несколько лет до Революции, Бабеф задавался следующим до слёз наивным в понимании XXI века вопросом: «…каково было бы состояние народа, все общественные учреждения которого были бы таковы, чтобы обеспечивали полное равенство между всеми людьми: чтобы земля принадлежала всем вместе и никому в отдельности, чтобы, наконец, всё было общим, до произведений всякого рода промышленности. Были бы согласны такие учреждения с естественным законом? Возможно ли, чтобы такое общество могло существовать, и чтобы было мыслимо приводить в исполнение такое распределение продуктов?». Однако, вопрос этот не с неба на него свалился. Детство Франсуа было полным лишений. Он начал работать с 16 лет. Нищета. А работал он землемером в своей родной Пикардии. И революция застала его комиссаром по межевым делам. И Бабеф досконально знал, какова степень наглого и несправедливого распределения собственности в эксплуататорском обществе, и во что эта несправедливость обходится миллионам тружеников.

Первое время, вероятно, очень недолго, он верил, будто освобождение автоматически предусматривает и справедливость распределения. Но по мере движения революционного процесса Бабеф обнаружил, что единосущная троица Великой Французской Революции – Свобода, Равенство и Братство, распадается, при малейшей попытке воплотить одну из двух первых её составляющих, а третья составляющая, Братство, таким образом, просто повисает в воздухе. Свобода порождает неравенство, а равенство требует значительного ограничения свободы. Поэтому о братстве не может быть и речи. Что же делать? Вероятно, такое триединство не закономерно. Его необходимо разделить.

Он был, в сущности, совершенно простым человеком. Когда оказалось, что приходится выбирать между свободой и равенством, он без колебаний выбрал равенство – ведь наличие свободы обязательно предусматривает имущественное неравенство, а простому человеку свойственно думать прежде всего о материальном. Он выбрал равенство и в сердце своём принёс ему в жертву свободу. Иного выхода не было, свобода и равенство несовместимы — весь мир убедился в этом, когда во Франции, освобождённой яростным порывом народного возмущения, немедленно невесть откуда появились богачи, ограничить аппетиты которых оказалось гораздо труднее, чем расправиться с тысячелетней аристократией, ведущей своё происхождение от самих Меровингов, а нищих стало больше, чем во времена проклятых Бурбонов.

Ситуация, знакомая каждому из нас, кто пережил начало горбачёвской перестройки. Я-то в те смутные годы без колебаний выбрал свободу, потому что – профессорский сынок —  не привык ценить ломоть хлеба превыше всех благ земных. Мне свобода дороже, и я либерал. Ну, а Франсуа Бабеф либералом не был. Ему нужно было равенство. Да вот его беда – добиться равенства, судя по всему, совершенно невозможно, не учиняя грабежа и кровопускания. А Бабеф был очень мирным человекам, его кровожадная воинственность кое-как ещё проявлялась на бумаге в меру очень ограниченных литературных способностей, не более того.

План Заговора во имя равенства, который возник ещё в тюрьме и во главе которого, выйдя из тюрьмы, встал Бабеф как идейный вдохновитель и непосредственный участник, был на редкость кровожаден и совершенно невыполним. Вот этот план вкратце: 1.Убить всех директоров республики; 2.Овладеть залами заседаний Совета пятисот и Совета старейшин; 3.Запретить под страхом смерти всем должностным лицам продолжать отправление своих обязанностей. А затем. Преследовать беспощадно и убивать на месте всякого, кто окажет сопротивление. Восстание должно начаться звоном колоколов в разных частях города. 16 тысяч заговорщиков должны рассыпаться по всему Парижу и разносить слух, будто Директория намеревается восстановить монархию. И так далее. Святая простота. Среди этих 16 тысяч было, вероятно, не менее нескольких сотен полицейских агентов. Все руководители были арестованы как раз накануне выступления. Ей-Богу, смешно, но не хочется смеяться.

Что касается кровопускания, то единственным человеком, которому пустил кровь Франсуа Бабеф (Гракх Бабеф!), оказался он сам. Выслушав смертный приговор, он выхватил спрятанный нож и ударил им себя в грудь. Нож сломался, несчастный пророк равенства остался жив и был притащен на эшафот, истекающим кровью. Его гильотинировали. Осталась огромная, совершенно безо всяких средств к существованию, семья. Ужасная судьба.

Я разговаривал с Геннадием Владимировичем Конаковым, отец которого двадцать с лишним лет назад был жэковским слесарем-сантехником. И Геннадий Владимирович познакомил меня со своей супругой. Действительно, очень красивая женщина. А почему, собственно, жена капиталиста должна быть некрасива? Конечно, Генка Конаков не производит на меня впечатления ангела небесного. Я даже, по секрету говоря, думаю, что он большой прохвост. Но он красивый и богатый молодой человек. Не исключено, что он уклоняется от налогов. Не исключено, что он нарушает финансовое законодательство ещё каким-нибудь хитроумным способом. Попробуйте посадить его в тюрьму. Это, во всяком случае, проще, чем посадить Ходорковского. Но каких либо качественных изменений в классовой структуре российского общества не произойдёт от того, что он будет сидеть. На это нет никакой надежды. Ходорковский ведь уже сидит, а ничего подобного не происходит.  Вы не хотите жить в таком обществе? Тогда, если, конечно, вы не собираетесь организовать новый Заговор во имя равенства, попробуйте эмигрировать в Северную Корею. Или на Кубу. Кажется, больше некуда.

Я решился бы высказать предположение, что в условиях, когда свобода уже возникла в общественном сознании, а в России это произошло, хочет этого кто-то или не хочет, установить социальное равенство совершенно невозможно. Никто за это не возьмётся, кроме прекраснодушных идеалистов, или тех, кто не способен двум свиньям щей разлить, а это в данном случае одно и то же. Пройдёт двести лет – равенства всё равно не будет, но, возможно, бедные станут несколько богаче, как это случилось в социально динамичных странах Старого и Нового Света.  А люди, подобные мне, умрут, таким образом, в нищете. Что ж, я не в обиде. Ведь либералу с туго набитым кошельком – грош цена.

Перечитавши всё это, я предположил, что первый же, кому придёт в голову откликнуться на этот текст, прежде всего, мог бы привести строки очень популярного в российской истории человека, но, к сожалению, малоизвестного поэта – Дениса Давыдова:

Всякий маменькин сынок,
Всякий обирала,
Модных мыслей дурачок —
Корчит либерала.
……………………

А глядишь, наш Мирабо,
Старого Гаврилу
За измятое жабо
Хлещет в ус да в рыло.

А глядишь наш Лафаёт
Брут или Фабриций
Мужика под пресс кладёт
Вместо свекловицы.

Стихи отнюдь не безобидные, если представить себе, какого цвета сок вытекает из-под пресса, где давят свёклу.

Я, однако, решительно заявляю, что не могу принять это на свой счёт. У меня нет крепостных, мои предки по матери были сапожники и частично мелкие коммерсанты, а по отцу – сельские священники.

Всё же мне грустно сейчас, отославши текст в ЖЖ, отправляться во французское консульство для того, чтобы оформить визу, поскольку дочь зовёт меня в гости в далёкий край, куда никто из моих дворовых приятелей никогда не попадёт. Явное неравенство. И моё право разъезжать по заграницам, безусловно, может быть подвергнуто сомнению, поскольку я ни малейшего труда для приобретения этого права не приложил. Что же мне делать? Я каюсь. Это, надеюсь, по-русски?

(6 июня 2005)